Гейденрейх 15 марта 1841 г.»

Можно себе представить целесообразность «трехмесячного пользования» больной доктором Гейденрейхом, если недуг Асенковой он называл «артритизмом от простуды» и «истерическими припадками»!

Через день после получения заключения врача Асенкова обратилась к Гедеонову с прошением, в котором просила уволить ее в отпуск за границу сроком на шесть месяцев с сохранением жалования. Асенкова попросила также исходатайствовать ей какое-либо пособие на этот случай — просьба обычная в то время: актерам нередко выдавались единовременные пособия по разным внеординарным поводам.

28 марта император повелеть соизволил уволить Асенкову для поездки за границу и выдать ей на дорогу 150 червонных. На другой день письмо об этом из конторы императорских театров было доставлено Асенковой. Варенька лежала в жару и приняла новость почти равнодушно. Она не могла уже не только ехать за границу, но даже ходить.

Театры, как обычно во время пасхи, давали спектакли днем и вечером. Но Асенковой зрители не видели на сцепе — ее роли играли другие актрисы, хотя имя любимицы Петербурга все еще появлялось на афише.

В последний раз это случилось 14 апреля. Афиши известили о собственном, полном бенефисе Асенковой. Как долго она его ждала! Какие надежды возлагала на него! И как тяжело надо было заболеть, чтобы театральные чиновники милостиво бросили ей то, что давно полагалось ей по праву!

Театр был полон. Многие искренние поклонники артистки пришли, чтобы разувериться в мрачных слухах о ее тяжелой болезни. Их постигло горькое разочарование. Асенкова не играла. Бенефис шел без бенефициантки — горький, трагический случай. Судьба отвернулась от Вареньки и зло посмеялась над нею: ее роли в тот вечер играла Надежда Самойлова.

Когда окончился этот вдвойне мучительный вечер, Асенкова почувствовала, что ей все безразлично. Все это уже не касалось ее: другой, жестокий враг терзал ее грудь, ее тело.

С заострившимися чертами лежала она молча и думала о чем-то своем, неведомом, недоступном другим. Даже боли будто отступили — остались слабость и удушье. Она чувствовала, что теряет голос, дар речи; иногда силилась что-то сказать; ее переспрашивали, не понимали.

Многие из друзей и поклонников, тех, кто искренне любил ее, хотели прийти, увидеть ее. Она не разрешала.

— Нет, они уже не узнают меня, не надо..

И все-таки один человек преодолел запрет, приехал к умирающей — Надежда Самойлова.

О чем говорили бывшие подруги, ставшие недругами? Зачем приехала Наденька? Позлорадствовать или примириться? Этого мы не узнаем никогда. Но она приехала. Одна из многих, кто хотел видеть умирающую.

Столичные газеты продолжали в те дни свои обычные беседы с читателями.

«Моды. В' платье из палевой шелковой материи, обшитом внизу широким черным алансонским кружевом, вы можете ехать в гости, на вечер к вашим знакомым. Накиньте на ваши прелестные плечики (нет сомнения, что у вас прелестные плечики) мантилью из гро-д’ориан, вышитую голубой гладью и отороченную бахромою из белой и голубой витой синели. Позаботьтесь о том, чтобы маленький капюшон сзади был тщательно подбит хорошим белым атласом и имел такую же оборочку, оканчивающуюся двумя кисточками. Это необходимо для того, чтобы сберечь вашу милую головку от невежливых сквозных ветров при разъездах. Белый лоснящийся атлас оттенит ваши черные лоснящиеся волосы».

Эти строки относились будто непосредственно к ней. Это у нее были черные лоснящиеся волосы. Это у нее были прелестные плечи, на которые не раз набрасывались нарядные мантильи. Но все это уже не имело к ней никакого отношения. Она находилась уже в другом мире, где земные мысли не терзают, не мучают человека, где есть одна только безмерная усталость, жажда покоя, нетерпеливое стремление избавиться от боли, от душевной тоски, от тяжести, наваливающейся на грудь.

10 апреля ей исполнилось двадцать четыре года. 19 апреля она умерла. День рождения встретился с тризной.

«Где стол был яств, там гроб стоит». Она лежала на столе в венке из белых роз и была похожа на Офелию, которую так хорошо сыграла. Это была Офелия, покидающая сцену, непонятая, неземная, таинственная. Только не было Гамлета, который любил бы ее, как сорок тысяч братьев любить не могут. Она не испытала этого счастья. Для него пришлось бы уйти со сцены. А уйти со сцены она не могла. И отгородила себя от сорока тысяч Гамлетов чертой театральной рампы.

Офелия, говорил Белинский, угаснет тихо, с улыбкой и благословением на устах, как угасает заря на небе в благоухающий майский вечер. Асенкова угасала в благоухающий апрельский вечер. Она никого не кляла, и мы не знаем, было ли отчаяние в ее душе.

22 апреля, в день похорон Асенковой, шел дождь. По стеклам ее квартиры текли прозрачные струи. Окна были закрыты и занавешены белыми занавесями, а с той стороны, оттуда, где шел дождь, что-то стучало и стучало, негромко, но настойчиво.

Небо заволокло тучами. Ничто не напоминало весны. Казалось, над Петербургом нависло осеннее безвременье. Дул холодный ветер с Невы. Извозчики подняли верха своих колясок.

Но провожать Асенкову вышли сотни людей. Их не остановила непогода. Мужчины шли с непокрытыми головами. По Невскому. Мимо позакрывавшихся в этот день по случаю похорон магазинов, где покупала она шляпки, туфельки, перчатки. На тротуарах стояли в молчании те, кто знал и любил артистку, и те, кто не знал ее и никогда не видел.