И когда она пропала, когда мы отчаянно пытались встретиться, я был уверен, что только цепь нелепых и досадных случайностей препятствует этому. Потом я почувствовал роковой, мистический привкус происходящего. Я не думал об этом, только чувствовал, как опутывает мою жизнь паутина наваждения.

И только когда обнаружил, что дети бесследно пропали, я вспомнил. Я подумал: если бы жена захотела уйти от меня, в ней, скорее всего, ожили бы прежние страхи. Она попыталась бы спрятать детей, особенно дочку — гражданку Великобритании. Я посмотрел на все происходившее с момента ее исчезновения как на спланированную акцию. Именно поэтому я прекратил поиски в первые недели катастрофы, когда, возможно, еще не поздно было что-то исправить. Почти безотчетно я принял решение, что не стану препятствовать планам жены: дети в любом случае должны оставаться со своей матерью. Пусть она успокоится, уверится в своей безопасности… И тому подобное…

Одновременно я всячески уговаривал себя, что Джей не могла совершить столь гадкий поступок. Я обращался к самым лучшим воспоминаниям. Я ненавидел себя за отвратительные подозрения. Но ничего толком не предпринимал, не желая идти против ее воли.

Теперь я понимаю: сердце легко и уверенно говорило мне: «Что за ерунда?!», а отравленное сознание не сдавалось: «Кто знает?»

Проклятая мысль снова и снова назойливо вползала в голову. Тогда я предпочел забыть. Да, наверное, именно поэтому я сдался паутине наваждения.

Я забыл сначала о сыне и дочери, и мне стало легче, воспоминания о любимой жене очистились и возвысились. Долго так продолжаться не могло: наше семейное счастье было неотделимо от наших детей. Я забыл и жену. В душе еще теплился какой-то чистый и светлый образ, почти бесплотный. Потом и он пропал. Осталась только нелепая запись в ежедневнике.

От стыда я боялся даже глянуть в сторону жены. Мне казалось, она все это время — с того момента, как мы встретились, — ждет, когда же я, наконец, вспомню, хочет выяснить, насколько я плохой отец.

Я скосил на нее глаза. Джей, видимо, дремала, полулежа в кресле, далеко откинув его спинку.

Что за ерунда пришла мне в голову?! Неужели она стала бы проверять меня молчанием, когда родные дети в опасности?!

Нет, забвение бывает не только губительным, но и милосердным. Я боялся представить, что было бы с ней, как бы она себя чувствовала, если бы помнила. Какую мучительную дробь отстукивали бы в ее сердце пролетающие секунды!

Следя за дорогой и стараясь не давить слишком сильно на педаль газа, я стал просчитывать все возможные варианты дальнейшего развития событий, не исключая худшего. Существовала тысяча причин, по которым мы могли не успеть догнать их в срок. Что тогда произойдет?

Новое забвение? Теоретически возможно — если мы не выполним условия, поставленного ведьмой. Но я не мог себе такого представить. Вряд ли я споткнусь второй раз на тех же граблях. А тут достаточно помнить кому-то одному, чтобы морок развеялся.

Исчезновение детей? Мы будем знать о том, что они существовали, а больше никто во всем мире не вспомнит и не подскажет, где их искать? Очень страшно. Если так, то хорошо бы Джей осталась в неведении!

А не хочешь ли, услужливо подсказало воображение, теракт, пожар, неисправности в самолете, попадание в грозу, зону турбулентности и что там еще бывает?

Если что-то подобное случится, жена обязательно вспомнит. В этом и состоит посланное нам вдогонку проклятие! Вспомнит, когда будет уже поздно что-либо изменить.

Джей завозилась рядом, приподнимая спинку кресла. Я опять искоса взглянул на нее. Не сумел разглядеть в темноте лица. Она ни за что не простит мне молчания! Мы уже никогда не сможем быть вместе.

— Витя!

— Да?

— Я давно хотела тебе сказать… Пожалуйста, прости меня!

Я вздрогнул. Спросил осторожно, ожидая подвоха:

— За что простить?

— Я была несправедлива к тебе. Слишком долго тебе не доверяла. Боялась, что ты не такой, каким хочешь казаться, что ты хуже, чем есть.

Она говорила еле слышно, напряженно, как будто сдерживая слезы.

— Ты о чем?

Я не мог оторвать взгляда от дороги. Дождь прекратился, но тучи не разошлись. За пределами луча фар темень была — хоть глаз выколи!

— Много о чем… Да вот хотя бы с полтинником этим. Я тебя обидела. И про детей долго молчала, потому что боялась: вдруг ты не захочешь за ними ехать. И тогда еще, раньше… Ну, не важно… Ты ни разу ни словом не упрекнул меня. Все в себе держишь… Мне казалось, ты не слишком старательно меня ищешь. Думала: забудешь, найдешь другую, на том и успокоишься. Я перестала тебе звонить и писать: не хотела упрашивать, теребить… Прости!

О какой ерунде она говорит, подумал я. О каких мелочах беспокоится! Но… Ее бегство в Москву перед рождением сына… Простил ли я?.. Только что вспоминал те давние дни, и на сердце скребли кошки: чувствовал легкий холодок отчуждения между нами, лежащий где-то на дне самых глубоких ущелий души. Да, мне было очень больно от ее недоверия и тревожно: я не знал, когда и где оно вдруг прорвется вновь…

— Я ни разу по-настоящему не раскаялась. Только теперь.

Я повторил вслух то, о чем думал: