— Гендин посылает ее во Францию.

Туманян вышел из-за стола, подошел к нам и сказал:

— Я ничего не могу сказать вам, но нужно отказаться.

И я ушла. Весь месяц я терзалась тем, что отказываюсь от важного задания и, в конце концов, решила согласиться. Позвонила адъютанту Гендина и попросилась на прием. Вскоре он перезвонил мне и назначил время — 14:00. Оставалось более часа, и я села разложить пасьянс. Не сошелся. Я снова разложила. Снова не сошелся. Время поджимало, и я побежала в Разведуправление. В окошко Бюро пропусков была очередь, и я встала в ее конец, хотя было уже два часа. Через минуту вошел адъютант Гендина и, найдя меня взглядом, потащил к окошку.

— Срочно ей пропуск!

Когда мы пришли в приемную, оказалось, что Гендин уже занят. У него был знаменитый летчик Громов в связи с приездом американского летчика, совершившего какой-то необыкновенный перелет. Я прождала минут сорок. Потом вышел Гендин и сказал, что примет меня в следующий раз, потому что сейчас у него уже нет времени. Через две недели его арестовали.

В 1939 году началась Вторая мировая война, и туризм замер. Мой Отдел обслуживания — так стала называться контора — стал никому не нужен, и меня перевели на работу в Наркомат внешней торговли. Когда секретарша принесла мне приказ, я так обрадовалась, что засмеялась и с удовольствием положила ноги на шикарный письменный стол. Наконец-то я смогу работать «от и до», проводить время с мужем, с которым мы последнее время даже обедали врозь. Артур тоже повеселел. По возвращении из Испании он восемь месяцев не получал никакого назначения, пока наш друг и начальник по Испании Хаджи Мамсуров не «выкрал» его из НКВД в Разведуправление. Дальше он направил Артура на учебу в академию Фрунзе. В НКВД только через год хватились, что пропал один оперуполномоченный, но потом решили оставить его в покое, так как числился он за белорусским аппаратом. Но поволноваться, конечно, пришлось немало — восемь месяцев без назначения, когда арестовывают одного за другим вернувшихся из Испании командиров, это верный признак скорого ареста.

В то время, когда в Наркомате внешней торговли началась и быстро закончилась моя чиновничья карьера — 1939 год — это было могучее и громоздкое учреждение. Его власть распространялась на Таможенное управление, иностранный туризм, на все экспортные и импортные организации. Я прочувствовала это на себе еще раньше, когда беспошлинно привезла из-за границы пишущую машинку без права продажи и никакими усилиями не могла обменять ее на русскую. Внешторгу были подчинены и все зарубежные торговые представительства. Возглавлял его Анастас Микоян. Я работала в его секретариате в Контрольно-инспекторской группе при Наркоме. Конечно, для роли инспектора я была, мягко говоря, не готова. Академии внешней торговли тогда еще не существовало, а я, не будучи ни экономистом, ни юристом, вряд ли могла принести существенную пользу. Вероятно, об этом догадывались и другие, поэтому в первые же дни наметили меня «в жертву» на должность секретаря комсомольской организации с отрывом от работы. Разумеется, для меня не было проблемой и речь произнести, и отчет составить, провести беседу или написать рекомендацию, но никакой тяги к такого рода деятельности я не чувствовала и отказалась. В парткоме посоветовались и решили оставить меня в покое, а на это место хотела попасть моя подруга Рахиль Дрознес. Однако на обсуждении ее кандидатуры выступил какой-то Иванов и значительно произнес:

— У нее за границей живет бабушка.

Спросили, правда ли? Рахиль ответила, что правда, но никакой связи она с бабушкой не поддерживает, а самой бабушке, если она еще жива, лет девяносто.

— Да, — возразил Иванов, — у нас нет данных о том, она поддерживает связь. Однако у нас нет данных и о том, что такая связь не поддерживается.

Бедная Рахиль сидела вся красная, огорченная до слез, и сказала, что отказывается от выдвижения. Уж не помню, кого тогда выбрали, а я осталась на должности инспектора, и мне стали давать на рассмотрение несложные дела, главным образом, персональные жалобы, поданные на имя Наркома. Отношение к жалобам было не таким, как теперь. Нечего было и думать отложить жалобу на длительный срок или оставить без ответа. Жалобы поступали в нашу группу из секретариата без комментариев и замечаний, указывался лишь срок рассмотрения. Микоян требовал, чтобы инспектор давал материал по жалобе на одной странице: треть листа — суть жалобы, треть листа — что установлено проверкой, треть листа — предложения инспектора. Начальник группы, Хлебников, сам относил Микояну эти листки и получал на них его резолюции. Резолюция почти всегда совпадала с мнением инспектора. Иногда он требовал дополнительную информацию, но никогда не поручал повторное рассмотрение другому лицу или органу. Таким образом, никто из инспекторов лично с Микояном не разговаривал, мы лишь иногда видели его издали. Однажды я видела его на партсобрании. Он не делал доклада, сидел в президиуме с мрачным и напряженным, как маска лицом, почти не поднимал глаз. Иногда отпускал реплики, причем довольно резкие. По бокам от него стояли два молодца, державшиеся очень прямо, правая рука в кармане, глаза все время бегают по залу. Задняя стена сцены была задрапирована, но занавес немного не доставал до пола, и из-под него виднелось несколько пар хорошо начищенных сапог. Не знаю чем, но чем-то он мне понравился, хотя и выглядел, как очень расстроенный и очень уставший человек.

Как-то ко мне подошел один из наших инспекторов и задумчиво сказал: — Где-то я вашу фамилию слышал…

А немного позже вспомнил. Однажды нашу южную границу перелетел неопознанный самолет и приземлился недалеко от погранзаставы. Пилот назвался советским разведчиков Львом Василевским и в числе лиц, кто мог бы это подтвердить, назвал меня. Я действительно хорошо знала его по Испании. Несколько раз мне приходилось даже переводить его беседы с агентами- испанцами. Хоть я и знала его, как большого авантюриста, удивляюсь, как за год он умудрился побывать в южном зарубежье, выкрасть самолет и удрать обратно.

Вскоре наши войска вошли в Польшу. Я поняла, что начинается новая война, и подала Наркому обороны Ворошилову рапорт о зачислении в армию. Месяца через два мне объявили, что по его приказу я зачислена в Военную академию имени Фрунзе.

Поступление в академию оказалось делом не простым. Ее начальником был тогда Хозин, ставши позже известным по обороне Ленинграда. Кажется, это был не очень удачливый генерал, во всяком случае, не помню, чтобы он еще когда- нибудь упоминался до конца войны. По поводу приема женщин в академию он категорически заявлял: «У меня баб не было и не будет!» Ворошилов настаивал на своем. Он отдал персональные приказы о зачислении в академию нескольких женщин, в том числе и меня. Пока это все устраивалось, прошло еще два месяца, и к занятиям на Первом командном факультете меня допустили только в феврале 1940 года, но с условием, что в мае я буду сдавать экзамены наравне со всеми. Вероятно, Хозин рассчитывал, что я не сумею подготовиться за весь первый курс и вылечу, но тут он ошибся. Так как один институт я уже закончила, то готовиться по общеобразовательным предметам мне не нужно было, оставались лишь чисто военные дисциплины: тактика, топография и т. п. Военную историю сдать тоже было не трудно, так как история «гражданская», которую я знала очень хорошо, это сплошь войны. Участники испанской войны были в одной особой группе, начальником которой был Карел Сверчевский, впоследствии Министр обороны Польши. В Испании я его знала как командира 35-й дивизии Пятого коммунистического корпуса. А Пятым корпусом командовал тоже слушатель нашей группы, Хуан Модесто. У нас же учились и Энрико Листер и Валентин Гальего. Тактику преподавал Родион Яковлевич Малиновский, ставший потом Министром обороны СССР. На лето мы выехали в лагеря, а по возвращении осенью нас всех зачислили в штат Первого командного факультета, и дальнейшую учебу мы продолжали уже на общих основаниях. Нагрузка заметно увеличилась, К шести утра надо было являться на строевые занятия. С восьми — слушание лекций. После обеда, часов с трех, факультативные занятия и физическая подготовка. Здесь я выбрала фехтование, в основном потому, что занятия эти продолжались всего пятнадцать минут.

На втором курсе я неожиданно встретила полковника Михаила Ильича Белкина. Он объявился во время Гражданской войны с большим эффектом: привел в расположение красных и сдал дикую банду, которой сам же и верховодил. В штабе опросили:

— Что же со всеми вами делать?

— Всех расстрелять, а меня оставить, — ответил Белкин.

Так, по крайней мере, он сам мне рассказывал. Он описал жуткую картину зверств и расправ, чинимых этой бандой, пока он не «взял там верхушку». Потом Белкин работал в Китае на посту советского консула, несмотря на то, что до этого работал там на нелегальном положении. Он рассказывал такой случай. Ему дали задание взорвать пароход с оружием. За приличную сумму Белкин и два его помощника устроились на этот пароход «зайцами» и получили отдельную каюту. В своем багаже они собирались пронести взрывчатку, но ее во время не доставили, и операции грозил срыв. Тогда они сперли в порту у сварщиков баллон с кислородом, приладили к нему взрыватели, и получилась солидная машина. Установить ее решили в своей каюте, поскольку трюм был рядом. Путь от дверей каюты до трапа спокойным шагом составлял сорок секунд. Плюс двадцать секунд, чтобы сойти с трапа, плюс две минуты, чтобы скрыться, плюс минута на непредвиденные задержки. Итого — четыре минуты. Все шло отлично. Запустили взрыватели и через проходы, лестницы и двери пошли к трапу. Через сорок секунд обнаружилось, что в положенном месте нет не только трапа, но и дверей. Гладкий цельнометаллический борт. По ошибке пошли не в ту строну!

— Как мы бежали! — рассказывал Белкин, — надо же вокруг всего парохода обежать! Так я не бегал не только никогда в жизни, так, по-моему, вообще бегать не возможно!

В конце 20-х годов они вместе с Артуром Спрогисом учились в Высшей пограничной школе ОГПУ. Я познакомилась с Михаилом уже после Испании, как жена Артура, и мы дружили семьями. Его жена, Ольга Ивановна, милая и умная женщина, в прошлом тоже была разведчицей. У них было два мальчика Игорь и Илья. Когда Белкина и его жену арестовало КГБ, детей воспитывали чужие люди, потому что родственников у них не было. Встречались мы довольно часто, и могу сказать, что Белкин был довольно авантюристичен, любил риск и острые моменты, не упускал при этом и возможность показаться. Он был хорошим психологом, правда, с некоторой долей цинизма. К сожалению, пришлось мне побывать и на его похоронах в 1981 году. Ольга Ивановна позвонила мне сразу, когда Михаила нашли мертвым около подъезда их дома. Рядом с ним валялась авоська с хлебом и бутылкой кефира. В последние годы им жилось трудно. После тюрьмы он лишился всего: воинского звания, партбилета, орденов — три ордена Ленина, шесть орденов Красного Знамени и других — пенсии. Потом вдруг вернули партбилет и десятка два медалей, еще через некоторое время вернули ордена и пенсию 140 рублей в месяц. Он продолжал работать рабочим на заводе Лихачева, куда с большим трудом устроился после освобождения из лагеря. Когда в отделе кадров увидели, что его последняя работа — генерал КГБ, наотрез отказали в работе. Ему пришлось звонить в КГБ и просить, чтоб хоть рабочим дали возможность работать. Поскольку генеральское звание ему возвращено не было, сомневались, во что одевать покойного. Я настояла на том, чтобы его одели в полную генеральскую форму со всеми знаками различия. Когда гроб внесли в зал крематория, оказалось, что до самого подбородка он закрыт цветами, чтобы не был виден мундир и погоны. Михаила, а позже и его жену, похоронили на кладбище Донского монастыря. Почему-то там хоронили многих крупных разведчиков: Эйтингона с женой, Фишера (Абеля), там же кремировали Артура Спрогиса…