Звонок телефона, казалось, раздался буквально через секунду. Йен уже ждал внизу, готовый идти на выставку.

Хотя за несколько лет я принимала участие во многих выставках, мне еще не доводилось присутствовать при размещении экспозиции. Всякий раз я держалась на втором плане и сидела где-нибудь в служебных помещениях галереи, радуясь отсутствию Дика и помогая Клариссе отвечать на звонки шефа: Дик, как правило, жаловался на меня или ругал меня же. Джеймс Слоун, один из топ-дилеров современного искусства в Лондоне и владелец галереи, где мы планировали выставить скульптуры по окончании Лондонской выставки, выделил нам в помощь несколько рабочих.

Мне не пришлось перевозить скульптуры на грузовой платформе или перетаскивать их на спине. Сам Йен и специальный рабочий ходили туда и обратно с ручными тележками, перевозя упакованные фрагменты скульптур и расставляя их согласно чертежу на миллиметровке, где Йен отметил, как именно хочет разместить свои работы. В павильоне экспонировались четыре скульптуры; центральным элементом Йен выбрал большое, недавно законченное произведение — «Без названия, номер шесть». Никогда раньше не выставлявшаяся, не знакомая широкой публике, скульптура уже снискала славу самого яркого произведения Рис-Фицсиммонса за всю его карьеру.

Большую часть дня я провела на стремянке, регулируя освещение. Пришлось попотеть, но опыт оказался очень интересным. Оглядывая павильоны, разделенные временными перегородками, где заканчивалась установка других экспозиций, я испытала знакомое чувство. В таких стенах, при ярком искусственном свете легко представить себя в Лондоне или Нью-Йорке в октябре или в июне. Обстановка казалась вполне комфортной, но по спине отчего-то пробегали мурашки: привычное напряжение словно звенело в воздухе — обычное явление на любой художественной выставке, какую бы площадь она ни занимала. Однако отличия — расположение павильона не напротив входа в центре, как обычно, и отсутствие бесконечных жалоб Дика — позволяли поверить, что далеко я от дома.

Лондон был родиной Йена, здесь он родился и вырос, поэтому горожане испытывали особую гордость за успехи своего соотечественника. И все же в этом мне чудилась глубоко спрятанная обида: Йен покинул Лондон ради Соединенных Штатов и внес вклад в американскую культуру, возможно, больший, чем в английскую. Возможно, подтекстом многочисленных здравиц — огромная честь познакомиться с вами, мистер Рис-Фицсиммонс, добро пожаловать домой, всегда приятно вернуться в родные пенаты, не правда ли? — было желание, чтобы Йен остался дома, чтобы величайший скульптор всех времен и народов снова стал лондонцем. При появлении Джеймса Слоуна у меня мелькнула мысль: небось подсчитывает убытки оттого, что Йена представляет нью-йоркская галерея Дика Риза, а не лондонская галерея Слоуна.

— А, мистер Рис-Фицсиммонс! Добро пожаловать домой. Всегда приятно вернуться к истокам, — сказал он, дружески потрепав Йена по плечу. Слоун ничуть не выглядел огорченным — наверное, не плакал по упущенным барышам, а, напротив, готовился считать деньги, которые заработает на первой выставке знаменитого скульптора в рамках арттурне. Джеймс Слоун, как и артдилеры, принимающие нас в других городах, получал не только внимание прессы, но и небольшой процент с продаж, заключенных в их галереях.

— Джеймс, я счастлив быть в Лондоне и очень рад вас видеть, — с энтузиазмом отозвался Йен и с улыбкой обернулся ко мне: — Это Джейн Лейн, она сопровождает меня от галереи Дика Риза.

Я спустилась со стремянки и протянула руку.

— Здравствуйте, рада познакомиться, — сказала я, вовремя спохватившись и не брякнув привычное «привет» вместо официального «здравствуйте». Обмениваясь рукопожатием, я подняла глаза на Джеймса Слоуна и была поражена его сходством с водяной крысой: красноватая кожа, тонкие светлые волосы, серые глаза, длинный костлявый нос и верхняя губа козырьком. Так и хотелось дорисовать крысиные усики, свисающие на галстук-бабочку и твидовый костюм.

— Мистер Слоун, — надменно бросил владелец галереи и сразу отвернулся к Йену.

Видимо, на некоем секретном саммите маститые артдилеры выработали план удержания власти, в основу которого легло правило никогда не вести себя по-людски. Мистер Слоун увел Йена в другой конец павильона и щурился оттуда на скульптуру.

— Йен, это удивительное зрелище. Прекрасная, превосходная работа. Очень впечатляет.

Йен что-то говорил, оживленно жестикулируя, и мистер Слоун усердно кивал, выражая абсолютное согласие.

— О, и еще, Йен. Имоджен будет в восторге, если на следующей неделе ты придешь к нам на ужин. Мы очень тебя ждем, — добавил он, улыбнувшись поджатыми губами. В уголках рта у него словно шевельнулись длинные крысиные усики.

— С удовольствием. Давно не видел Имоджен, приятно будет пообщаться, — ответил Йен, и мужчины направились к выходу из павильона.

Выделенное нам место никак нельзя было назвать неудачным. Мы расположились в первом ряду, и нас невозможно было пропустить. Еще одной отличительной особенностью лондонской выставки, немыслимой в Нью-Йорке, стало размещение экспозиции Йена буквально рядом с нашим основным конкурентом — галереей Кратц. Прежние патологические выверты Дика бледнели перед истерикой, которую он устроил бы здесь, очутившись нос к носу с почти-столь-же-успешной-как-он-сам Кариной Кратц.