Поначалу, признаться, Осип слушал его вполуха. Неинтересно было вникать в извивы жандармской психологии — даже если предположить, что полковник вполне искренен. Так и этого ведь нет: рисовка, бравада мнимой широтой взглядов, напыщенная болтовня, все что угодно, только не живое чувство. Вскоре почувствовал: нет, неспроста Познанский пустился в свою болтовню. Не такая уж она безобидная, как может показаться. Что бы ни толковал Познанский о своей прямоте и «открытости» — здесь, как и раньше, таится некий расчет. Осип решился поторопить события.

— Отчего бы вам это не сделать? — как бы вскользь спросил он.

Познанский тут же уточнил:

— Вы о чем? Чтобы я освободил вас?

— Да. Если я верно понял, вы именно об этом говорили.

— А что — могу! — весело, с какой-то даже лихостью в голосе воскликнул Познанский. — Честно говоря, ничего серьезного против вас у меня нет. — Помолчал, прищурился лукаво. — А могу и не освободить…

— Несмотря на то, что нет ничего серьезного?..

— Давненько сказано: закон — что дышло, куда повернул — туда и вышло… Шучу, конечно. Но чтобы не было неясностей между нами, скажу со всей откровенностью: вы для меня враг, навеки враг. Будь моя воля, я бы таких под землю отправлял, в свинцовые рудники, да притом в кандалах, — без суда и следствия, вне зависимости от конкретных злоумышлении. И потому просто так, за красивые глазки я и пальцем не пошевельну, дабы хоть на копейку облегчить вашу участь. Вас интересует мое условие?

— Да.

— Извольте. Переходите на нашу сторону.

Такое редко бывало с Осипом, может быть, раза два за всю жизнь: на какое-то мгновение пресеклось вдруг сознание — как от резкой, насквозь пронзившей боли. Тут дело было не только в гнусности сделанного ему сейчас предложения — скорей всего неожиданность его подействовала так оглушительно… он-то, по наивности, думал, что от него потребуют чистосердечных признаний… Но и гнусность тоже! Одолев мимолетный всплеск бешенства, когда хотелось кричать, и рвать, и метать, Осип, как бы отойдя чуть в сторону, с холодной уже ненавистью разглядывал полковника. Уж настолько-то ничего не понимать в людях — право, непростительно для начальника губернского жандармского управления… Но бог с ним, с этим убожеством. Главное — кажется, удалось обрести столь нужное сейчас спокойствие.

— Нет, — сказал Осип. И повторил — очень, очень спокойно: — Нет.

— Грязное дело? — зло поинтересовался Познанский.

— Грязное — это само собой, — с хладнокровием, которому даже и сам подивился, сказал Осип. — Но тут и другое. Я, как вы знаете, электрик, по горло занят на службе, фактически полностью отошел от движения, так что пользы от меня все равно никакой.

— Ну, было бы желание, а войти в это ваше движение всегда можно. Для вас-то, я полагаю, это не составило бы большого труда.

— Не берусь судить. Но я предпочитаю оставаться нейтральным.

— Положим, относительно вашей нейтральности я тоже кое-что знаю. Не угодно ли вам ознакомиться? — Он порылся в портфеле, извлек из него какую-то папочку с бумагами, с минуту поизучал их. — Точная дата вашего прибытия в Самару мне неизвестна. Вероятно, это произошло в середине апреля. Но развернулись вы на удивление быстро и, главное, заметно. Взять хотя бы «общество разумных развлечений», организованное вашими собратьями меньшевиками. Вполне благонамеренное «общество», всякие там лекции о природе, любительские спектакли — словом, ничего недозволенного. Но стоило появиться вам — «общество» вдруг круто полевело. Косяком пошли собрания, диспуты на острые политические темы. Дальше — больше. Первого мая в овраге около трубочного завода состоялось собрание большевиков. Вы говорили там о необходимости взять в свои руки журнал «Заря Поволжья», где в ту пору были и столь нелюбезные вашему сердцу меньшевики. Вами был также сделан доклад о положении в партии, после чего было решено подготовить созыв самарской конференции большевиков. В конце мая вы активно приступили к выполнению поручения заграничного ленинского центра РСДРП созвать поволжскую конференцию и провести выборы на съезд партии и международный социалистический конгресс. Наконец, 15 июня на состоявшемся по вашему почину широком собрании рабочих и интеллигентов было решено — после зажигательной речи Германа — сделать «Зарю Поволжья» печатным органом исключительно большевиков. Вы ощутимо стали мешать нам, и 16 июня пришлось пресечь чрезмерно кипучую вашу деятельность… Согласитесь, мои сотрудники неплохо поработали. Не без огрехов, конечно: так ведь и не дознались, что Герман и электротехник Санадирадзе — одно и то же лицо! Не удержусь от комплимента: вы отменно законспирировались, отменно-с… Впрочем, памятуя все ваши доблести за долгие годы, чему тут и удивляться? Но я отвлекся, простите. Так как же быть с нейтральностью? И с тем, что вы полностью отошли от движения…

— Господин полковник, я сказал — нет. Ничего другого вы от меня не услышите.

— Не забывайте, что вы у меня в руках.

— Я это помню.

— Рассчитываете отделаться административной высылкой? Не выйдет. Я сделаю все, чтобы вы были преданы суду. Для этого я не пожалею выпустить против вас на суде своего лучшего осведомителя…

— Нет.

Месть Познанского, как говорится, не заставила себя долго ждать. Но, бог ты мой, до чего же мелко и низко он мстил!

Сразу после допроса Осипа перевели в арестный полицейский дом — якобы для установления личности, которая Познанским досконально уже была установлена. В арестном этом доме было все то, чем Познанский стращал Осипа, — и теснота в камере, и вековая неистребимая грязь, и ворье всех мастей, и жестокие драки между предводителями враждующих кланов. Но кое-что и похуже было. Осип оказался единственным политическим в камере, а некоторые из уголовников держали давние, еще с 1905 года, обиды на политиков, которые не давали всей этой шпане, собравшейся под знаменами Михаила Архангела, безнаказанно бесчинствовать и грабить.

Добром эта перенесенная теперь на Осипа ненависть едва ли кончилась бы, но тут его неожиданно спасла другая гадость, приготовленная для него Познанским. Осипа повезли однажды к мировому судье, который, ни о чем не спросив, хотя бы для проформы, объявил, что имярек приговорен им за проживание по чужому паспорту к трем месяцам тюрьмы, — тюрьма была уже «нормальная», губернская. А вообще смехотворнее дела и придумать нельзя было — судить политического «преступника» всего-то навсего за проживание по чужому паспорту! Выходит, Познанский зря грозился политическим процессом, ничего не вышло, господин полковник, и вряд ли только потому, что вы пожалели какого-то там своего осведомителя, просто эти ваши осведомители не очень осведомленными оказались. Лишь то, что наверху лежит, ухватили: людные собрания, речи. Но они не знают главного — всех тех, с кем были у него встречи в эти два месяца, всех вроде бы будничных дел, из которых, собственно, и складывается подпольная работа.