Потом я весь вечер полулежал на диване, стараясь обучить протез играть «О sole mio».

Я спрашивал Паулу, она совершенно не помнит, чем еще мы занимались на той неделе. Сперва я не понимал, как такое возможно, обыкновенно-то она помнит почти все. Но потом сообразил, что это вполне естественно, те семь дней превратились в отдаленное эхо настоящего, все, о чем мы думали и мечтали, стало осязаемой реальностью, свершение — штука мощная, оно стирает фантазии. Художники часто рисуют на холсте углем и мелом, а затем рисунок обрастает краской и исчезает без следа.

Словом, мы строили планы на будущее, самые что ни на есть подробные.

А в пять часов каждый день приходил адвокат. Тогда Паула зажигала свечи, включала музыкальный центр, «Реквием» Верди, «Lux eterna» и «Libera mе». Адвокат приносил два толстых портфеля, а раз-другой даже цветы для Паулы. Мы отодвигали стол, и он опорожнял свои портфели прямо на пол возле дивана.

В первый вечер он не хотел этого делать, но я сказал, что нам необходимо их пересчитать, у нас дома мы всегда считали деньги, лежа на полу, — и спина не страдает, и ничего не может упасть, отлететь куда-нибудь и исчезнуть.

И Паула подписывала квитанции.

Конечно, мы никогда их не пересчитывали, такие суммы пересчитывать незачем. Да и как сложишь доллары с иенами и марки со швейцарскими франками. Деньгам в абсолютно чистой форме опять же присуще нечто слегка отталкивающее, деньги суть только деньги, они могут представлять что угодно, как этакие привидения. Мы лишь складывали их в пачки и помещали в черный ларец. Иной раз Паула вставала в ларец ногами и утаптывала содержимое.

Вечером в пятницу адвокат явился с заключительным отчетом. Паула подписала сотню бумаг. Я тоже подписал три не то четыре документа, наверно, адвокат просто хотел доставить мне удовольствие. Оставалось закончить кое-какие мелкие дела, так что в свое время мы еще увидимся, нам и без того на несколько лет вперед хватит работы по части инвестирования тех сумм, какие он нам уже вручил.

— Разумеется, — сказали мы. — Времени у нас сколько угодно.

Мы ведь знали, что никогда больше его не увидим.

Утром в субботу я отправился в путь, а вечером в воскресенье вернулся. Ехал на автомобиле, летел на самолете. Заранее созвонился по телефону, условился насчет времени и места визитов, и моего приезда ждали. Кое-где даже с радостью. Наверно, газеты впоследствии писали об этой моей экспедиции, я не знаю. Здесь я расскажу лишь самое существенное, в общем, опишу свой маршрут, и всё.

Сперва я поехал в Карлстад, к Дитеру Гольдману; «Мадонну» я упаковал в гофрированный картон и обвязал бечевкой. Выглядел Дитер Гольдман не так, как я себе представлял, он был маленького роста, щуплый, седой, с большими печальными глазами, руки он мне не пожал, только осторожно, деликатно похлопал по плечу.

— Я осознал, что она не моя, — сказал я. — Она принадлежит семье Гольдман.

— Да-да! — воскликнул Дитер Гольдман. — В двойном смысле. Пойдемте, я покажу вам ее могилу.

Он говорил о своей матери, с которой Дардель писал свою «Мадонну».

— Спасибо, — сказал я, — к сожалению, я не располагаю временем. Был бы очень рад. Но спешу.

— Вы понесли расходы, — сказал он.

— Да, — сказал я. И назвал сумму.

Он не стал торговаться, слова не сказал, был готов. Ушел ненадолго и вернулся с деньгами в велосипедной сумке из черного пластика.

— Считать будете? — спросил он.

— Я никогда никого не обманывал, — ответил я. — Зачем кому-то обманывать меня?

А он словно бы тотчас забыл обо мне. Поспешно развернул «Мадонну» и положил на козлы, заранее приготовленные в гостиной. Присел на корточки и заглянул под низ, стал высматривать нацарапанные на обороте буквы «В.Г.».

— Унаследованное, — сказал я, — весомее всего. Наши жизни заключены в наследии, как перепончатокрылые в своих коконах.

— Да, — сказал он. — Или наоборот.

Больше он ничего не говорил. Видно, был попросту так счастлив, что не мог ничего сказать.

— Тут ненароком капнули малиновой краской, — сказал я, показывая на крохотное малиновое пятнышко. — Но мне кажется, его можно удалить. Острым ножом.

Но Дитер Гольдман меня не слушал.

Мария, та женщина, что прожила у меня почти целую осень, была дома одна. Выглядела она в точности так, как мне запомнилось, разве что чуток пополнела.

— Дома он почти не бывает. По выходным и вовсе где-то пропадает, — сказала она.

— Ты счастлива? — спросил я. — Любишь его?