— Иногда, — ответила она. — Хотя вообще-то я всегда любила только тебя.

— Я все время об этом знал, — сказал я. — Но приятно услышать это из твоих уст.

— Строго говоря, я не понимаю, как мы могли расстаться, — сказала она. — Смотрю на тебя и не могу понять.

Она вправду смотрела на меня.

— Чистейшая случайность, — сказал я. — С тем же успехом мы могли бы всю жизнь вместе прожить.

Потом я показал ей письмо из налогового ведомства.

— Она принадлежит нам обоим, — сказал я. — Но я хочу, чтобы она была у тебя. Потому что куда лучше вписывается в твою жизнь, чем в мою.

— Ты слишком уж честный, — сказала она. — Слишком праведный. Слишком хорош для этого мира.

— Не надо так говорить, — сказал я. — Просто я делаю что могу.

Потом я дал ей прочитать составленный мною договор. Она выкупает у меня «Мадонну», выплачивает за мою долю такую-то сумму, а через неделю может забрать картину у судебного исполнителя, к тому времени все формальности будут улажены.

Она достала из сумочки две пачки банкнотов.

— Этого хватит?

— Да, — сказал я, взвесив их на протезе. — С лихвой.

Эти деньги я спрятал в велосипедную сумку, ту самую, что получил в Карлстаде.

Перед тем как я ушел, она решила в последний раз поцеловать меня. До сих пор помню вкус. Не то жевательная резинка. Не то шарики от моли.

Директор нашего местного банка был растроган.

— Ты оказываешь мне большое доверие, — сказал он. Хотел пригласить меня на обед. Но я не располагал временем. Тогда он предложил хотя бы рюмочку коньяку.

— Я не пью ничего, кроме чистой водки, — сказал я.

И у него под рукой оказался графинчик немецкой водки, без пряностей, марки «Нордический лев».

С моей небольшой задолженностью все скоро уладится, рассказал он. Дом уже продан, движимое имущество банк отправил на блошиный рынок. Даже излишек остался. Жаль, конечно, что я так скоропалительно уехал, друзьям и соседям будет меня недоставать, большинство уже которую неделю по мне скучает.

— Но ты слишком крупная фигура для нашего поселка, — сказал он, — с твоими-то замыслами, с твоим взглядом на мир.

Он попросил меня подписать несколько бумаг, связанных с домом. И показал эскиз памятника Паулиной матери, банк заказал его одному из местных художников. Черный гранит, и из него наполовину высовывается рука, словно кто-то замурован внутри камня, а ниже — парящая голубка. И надпись: «СМЯТЕННАЯ МОЯ ДУША, КАК УТРЕННИЙ ТУМАН, ВОВЕК С МОЛЬБОЙ К ТЕБЕ СТРЕМИТЬСЯ БУДЕТ». Имя и годы жизни.

— Замечательно, — сказал я. — Превосходно. Бодлер. Паула будет рада.

Потом директор банка купил у меня «Мадонну». За наличные. Через неделю он сможет забрать ее у судебного исполнителя. Деньги я положил в черную пластиковую сумку.

Гулливер угостил меня хрустящими хлебцами с толстыми ломтями варено-копченой колбасы. Водки у него не нашлось, мы пили кока-колу.

— Не могу больше, — сказал я. — Сдаюсь.

— Вот и хорошо, — сказал он, — что ты наконец взялся за ум.

— Я думал, что справлюсь, — сказал я. — Но уже которую неделю глаз по ночам не смыкаю. Не смогу я забрать ее у судебного исполнителя.

— Нервишки сдали, — сказал он.

— Угу, — кивнул я. — Нервишки сдали.

— Жесткости в тебе нету. И сентиментальность подводит. А в делах нужно быть твердым как кремень.

Мне даже удалось выжать слезу, когда я посмотрел на него. Лицо у Гулливера было помятое, дряблое, он с трудом отыскал рот, чтобы запихать туда колбасу.

— Видит Бог, я сделал все, что мог, — сказал я. — Мне казалось, жизнь потеряет всякий смысл, если я не сохраню ее.

— Для этой картины ты слишком ничтожен, — сказал он. — Я сразу заметил. Если бы ты уразумел это с самого начала, то кой-чего избежал бы. Человек должен знать свои границы.

— Я думал, что затем только и существую, — сказал я. — Чтобы отыскать «Мадонну».

— Нам не дано этого знать, — сказал Гулливер. — Мне кажется, у Господа свой замысел насчет каждого из нас. Краткий срок мы проводим здесь, в юдоли слез, чтобы очиститься и закалиться.

Я мрачно постукивал пальцами протеза по столу, потом сказал:

— Мне ужас как тяжело.

— Ты не думай, я очень тебе сочувствую, — сказал он. — Но для меня это вопрос принципа. Я никому не позволю меня обманывать.