— Я любила Люси и понимаю, что она значила для вас, а вы для нее. Мы были с нею как сестры. И теперь, когда ее больше нет с нами, позвольте мне быть вам сестрой и разделить ваше горе. Я знаю, как много выпало на вашу долю. Если сочувствие и сострадание хоть в какой-то мере могут поддержать вас, позвольте мне ради Люси помочь вам!

Несколько минут бедный Артур просто не мог справиться с собой. Казалось, нашла выход вся боль пережитого им в последнее время. У него началась истерика; и в тоске и отчаянии он то простирал руки к небу, то заламывал их. Он метался по комнате, а слезы потоком текли по его щекам. Мне было бесконечно жаль Артура, я обняла его. Он положил мне голову на плечо и плакал, как измученный ребенок.

Вероятно, в сердце каждой женщины живет материнское чувство, заставляющее нас быть выше предрассудков и мирской суеты. На мгновение мне показалось, что голова этого взрослого, охваченного горем человека — голова ребенка, которую, может быть, когда-нибудь я прижму к себе. Я гладила его волосы так, будто это был мой сын. В ту минуту у меня и мысли не было, что это может выглядеть странно.

Вскоре Артур успокоился, попросил извинить его и сказал, что в минувшие дни и ночи — томительные дни и бессонные ночи — он ни с кем не мог поделиться своим горем. Не было женщины, с которой, учитывая чудовищные обстоятельства, сопутствовавшие его горю, он мог бы откровенно поговорить.

— Теперь я понял, как я страдал, — сказал он, вытирая глаза, — но пока не знаю, и, наверное, лишь со временем в полной мере оценю, что значило для меня ваше сочувствие, хотя и сейчас уже глубоко признателен вам. Позвольте мне стать вашим братом на всю жизнь — ради нашей дорогой Люси!

— Ради нашей дорогой Люси, — ответила я, пожимая ему руку.

— И ради вас, — добавил он. — Сегодня вы навсегда завоевали мое почтение и благодарность. И если когда-нибудь в будущем вам понадобится помощь, знайте, вам не придется долго ждать. Конечно, дай бог, чтобы ничто не затмило солнца в вашей жизни, но, если возникнет необходимость, обещайте, что известите меня.

Артур был очень серьезен.

— Обещаю, — сказала я, поняв, что это успокоит его.

Проходя по коридору, я увидела мистера Морриса, смотревшего в окно. Услышав мои шаги, он обернулся:

— Как Арт? — спросил он и заметил мои красные глаза. — А, я вижу вы его утешали. Бедняга! Ему это необходимо. Только женщина может помочь мужчине, когда у него сердечное горе.

Сам он так стойко переносил свое горе, что у меня просто защемило сердце. В руках у него была рукопись; прочитав ее, подумала я, он поймет, как много мне известно. И я сказала ему:

— Я бы хотела утешить всех, кто страдает. Позвольте мне быть и вашим другом, и, пожалуйста, приходите ко мне, если я хоть чем-то смогу вам помочь. Позднее вы поймете, почему я так говорю.

Увидев, что я совершенно серьезна, он взял мою руку и поцеловал ее. Это показалось мне жалким утешением для такой мужественной, бескорыстной души, и, импульсивно потянувшись к нему, я поцеловала его. На глаза его навернулись слезы, на мгновение, казалось, у него перехватило дыхание, но он сказал совершенно спокойно:

— Милая девочка, вы никогда не раскаетесь в своей чистосердечной доброте! — И прошел в кабинет к своему другу.

«Милая девочка» — именно так он называл Люси! О, ей он доказал свою преданность!

30 сентября. Вернулся домой в пять часов. Годалминг и Моррис успели не только приехать, но и прочитать дневники и письма, собранные и систематизированные Гаркером и его замечательной женой. Гаркер еще не вернулся из своей поездки к возчикам, о которых мне писал доктор Хеннесси. Миссис Гаркер напоила нас чаем, и, скажу откровенно, впервые с тех пор, как я живу здесь, старый дом стал похож на домашний очаг.

Когда мы закончили пить чай, миссис Гаркер обратилась ко мне:

— Доктор Сьюворд, у меня к вам просьба. Хочу увидеть вашего пациента, мистера Ренфилда. Позвольте мне встретиться с ним. Меня очень интересует то, что вы написали о нем в своем дневнике!

Она была такой трогательной и милой, что я не мог ей отказать, да и никаких оснований для отказа не было. Поэтому я взял ее с собой.

Ренфилда я предупредил, что его хочет видеть одна дама, тот отреагировал лаконично:

— Зачем?

— Она осматривает дом, хотела бы видеть всех его обитателей.

— А, ну хорошо, — буркнул он, — конечно, пусть заходит. Только одну минутку, я немного приберу.

Уборка была своеобразной: он просто проглотил всех мух и пауков из своих коробок, прежде чем я успел его остановить. Бедняга явно опасался вмешательства в свой уклад жизни. Потом, сразу повеселев, сказал:

— Пусть дама войдет, — и уселся на край постели, опустив голову и глядя исподлобья, чтобы все-таки видеть гостью.