— Пожалуйста, мама! Пожалуйста!

Дельфина все прекрасно слышала, но понимала: она никак не может остановиться и перестать бить тесто. Если же она все-таки сделает перерыв и покормит девочку, а затем приготовит для мальчиков шоколад или же попросит сделать это кого-то из слуг, которых сперва еще нужно разыскать, то тесто, когда она наконец снова им займется, превратится в свинец.

— Я пишу, — сказала она, хотя собиралась сказать совсем не это, но отчего-то именно эти слова показались ей наиболее соответствующими действительности. С каждым ударом теста об стол в ее поэтической душе рождалась часть новой строки или некий новый образ. Звезды, которых при солнечном свете она видеть никак не могла, теперь светили даже днем, словно для нее одной, и она принялась размышлять об этой их странной способности и о значении их света для нее, Дельфины.

После этого, возясь с бриошами, она стала говорить всем именно так: «Я пишу».

Сто ударов, а затем, даже если тесто кажется совершенно идеальным и эластичным, в него, согласно рецепту, требовалось ввести какое-то немыслимое количество масла. Разве это не похоже на создание поэмы? Когда тебе кажется, что твое стихотворение уже достигло совершенства, ты вдруг обнаруживаешь, что в нем не хватает глубины и богатства вкуса.

Но, ложка за ложкой вводя в тесто размягченное сливочное масло, Дельфина увидела, что этим совершенно портит отбитое тесто. Оно почему-то опять начало застывать прямо у нее в руках и стало каким-то противно сальным. Ее охватило отчаяние. Хотелось все бросить или хотя бы добавить муки и снова начать отбивать тесто — эта часть процесса понравилась ей больше всего.

«Будьте мужественной», — приписал пекарь в конце своего рецепта.

И Дельфина старалась быть мужественной, а потому продолжала добавлять масло в «испорченное» тесто, пока наконец не ввела все требуемое количество. Масло, как ни странно, держалось внутри вполне прилично.

Порой «вполне прилично» — это максимум того, на что ты можешь надеяться.

Дельфина накрыла тесто чайным полотенцем, и оно действительно поднялось. Она два раза дала ему отдохнуть, а потом испекла бриоши и подала их на стол еще теплыми. Бриоши получились, конечно, не идеально — тесто было довольно вязким и плотным, — но глубокий богатый вкус выпечки и то, что тесто у нее так здорово поднялось, сильно ее впечатлило, она чуть не расплакалась от ощущения одержанной победы.

«Ливень над Парижем одной на дороге темней, чем мне прежде казалось», — звучало в ее душе.

— Месье скоро возвращается? — спрашивали повара. Бриоши — это все-таки не хлеб насущный.

— Он работает, — отвечала Дельфина. — Все мы работаем.

В течение всех этих лет он, разумеется, получал письма. Много писем. И все они были адресованы «Джорджу», как и обещала Дельфина; ей, видно, хотелось постоянно напоминать ему, что они стали чужими друг другу. Но Эскофье не нужны были письма, которые напоминали бы ему об этом. Каждое утро он просыпался в одиночестве, смотрел из окна на серый, окутанный смогом Лондон и думал о том, во что превратилась его жизнь. Он тосковал по своим маленьким детям, запах которых был так похож на запах поднимающегося теста, и по Дельфине, по ее теплому, вечно голодному телу.

Но их воссоединение оказалось совсем не таким, на какое он надеялся.

Когда он приехал, Дельфина не сказала ему ни слова. А его чемоданы слуги отнесли в комнату для гостей. Детей дома не было, они играли где-то на улице, но никто и не подумал позвать их. Впервые за очень долгое время Эскофье было абсолютно нечем занять себя. Он сидел на узкой жесткой кровати, ибо совершенно не привык ложиться днем отдыхать, и слушал звуки дома. Дом больше не скрипел, как ему помнилось, а может, и скрипел, но он больше этого не слышал. За окном играли дети, его дети, но их смех был для него подобен роману на иностранном языке — даже если ты и сможешь прочесть этот роман, то говорить на данном языке все равно не научишься.

В тот вечер Дельфина велела вынести обеденный стол на край утеса, смотревшего на Средиземное море, и сама накрыла его к ужину: поставила синие фарфоровые тарелки из китайского города Кантона и прекрасный богемский хрусталь, положила тяжелые серебряные столовые приборы, которые Эскофье спас с банковской распродажи в «Золотом фазане». В центре стола она поставила несколько серебряных канделябров — одни высокие, другие приземистые, — которые обычно использовались только на светских приемах. На фоне сгущавшихся сумерек свечи ярко вспыхивали и плевались растопленным воском, точно умирающие звезды. Детей покормили пораньше и отослали спать; отцу не позволили даже поцеловать их.

— Я бы хотел повидаться с детьми, — сказал Эскофье.

— Завтра.

Спорить с ней ему не хотелось.

Дельфина оделась к этому ужину так, точно собралась в ресторан «Савоя». Ее вид опечалил Эскофье. Она надела те самые украшения, которые он послал ей на Рождество, — каплевидной формы жемчужные серьги и подходящее ожерелье из гагата и жемчуга. Надела и присланные им в день ее рождения длинные черные перчатки из шевро. Эту покупку он отнес на счет «Савоя» и вписал в графу «кухонные расходы». «На кур-несушек», — написал он тогда; но теперь это отнюдь не казалось ему таким уж остроумным.

Платье на Дельфине было густо-синего цвета. У нее хватало и других платьев; Эскофье сам видел счета за них. И многие были в два раза дороже, чем это, синее. Но его они с Дельфиной когда-то покупали вместе. Платье было с глубоким декольте, обшитым кружевами, и с большим турнюром, хотя турнюров давно уже никто не носил. Фигура Дельфины изменилась далеко не в лучшую сторону после рождения их дочери Жермены, и платье не слишком-то хорошо на ней сидело, но по-прежнему было очаровательным. Эскофье тогда и выбрал его исключительно из-за чудесного синего цвета — в точности того же оттенка, что Средиземное море и небо над ним: сверкающий кобальт, воплощенный в шелке.