– Думаю, что понимаю, – ответил я.

Я уже намеревался перевести разговор на другую тему, как По с просящей улыбкой сказал:

– Пожалуйста, расскажите мне о ней.

– Но я и так рассказал вам все, что сумел вспомнить.

– Я говорю о вашей дочери. Я с удовольствием послушаю о ней, если вы не возражаете.

«Если вы не возражаете»! Давно я не слышал этого оборота. Вообще-то, соглашаясь принять у себя кадета По, я был менее всего настроен рассказывать о своей дочери. Я бы мог отделаться какой-нибудь фразой вроде: «В другой раз». То ли на меня подействовали его слова, то ли что-то еще… Я хорошо помню этот момент. Дрова в камине догорели, и из углов потянуло холодом. Почему-то в воскресные дни я особенно ощущал, насколько мы с дочерью близки… Как бы там ни было, я стал рассказывать По о ней.

Мой рассказ не был последовательным. Я вспоминал эпизоды разных лет, перескакивая с одного на другой. Рассказал, как на Гринвудском кладбище ей вдруг захотелось влезть на вяз и как она оттуда свалилась. Потом вспомнил ее сидящей на скамейке в самом центре Фултоновского рынка. Удивительно: мою дочь можно было спокойно оставить в самом шумном месте и не волноваться, что она куда-нибудь убежит. Не в пример другим детям, она не боялась оставаться одна и никогда не капризничала, поскольку знала, что за ней непременно вернутся… Я извлек из памяти еще несколько эпизодов. Вспомнил, как накануне своего тринадцатилетия она выбирала себе платье в магазине «Констебль Арнольд» (интересно, уловил ли По странную перекличку между девичьей фамилией его матери и названием магазина?). Затем вспомнил, как однажды мы ходили в кондитерскую Контуа и ели там мороженое. А в ресторане отеля «Метрополитен» ей так понравился мой знакомый ресторатор Джерри Томас, что она повисла у него на шее.

Ее платья всегда издавали диковинный шуршащий звук, чем-то напоминавший плеск воды, что льется с запруды. Помню, дочь любила ходить, чуть опустив голову, словно проверяла, надежно ли завязаны шнурки ее башмаков. Заплакать ее могли заставить лишь поэты; людские обиды она сносила без слез. Да и вряд ли она умела обижаться. Если кто-то говорил с моей дочерью сердито или грубо, она в ответ лишь пристально глядела на него, словно хотела понять, что вдруг нашло на этого человека.

Она была очень способна к языкам. Знала ирландский, итальянский и целых три диалекта немецкого. Одному Богу известно, где она всему этому научилась. Должно быть, на нью-йоркских улицах, играя со сверстниками. Мне думается, из нее получилась бы замечательная актриса, если б она не была столь погружена в себя… Потом из памяти выплыла ее странная манера держать перо. Дочь зажимала его, словно острогу, которой бьют рыбу. Сколько мы ни старались отучить ее от этой привычки, все без толку.

И конечно же, ее смех. Дочь никогда не хохотала. Она смеялась почти беззвучно – лишь слабый поток воздуха исходил из ее ноздрей да едва заметно вздрагивал подбородок. Потому-то многие говорили, что она вообще не смеется.

– Вы так и не назвали мне ее имени, – сказал По.

– Разве не назвал?

– Нет.

Мэтти, – сказал я. Мой голос дрогнул. Здесь мне нужно было бы умолкнуть, но я не умолк.

– Ее звали Мэтти. Правда, ей больше нравилось называть себя на французский манер – Мати, с ударением на последнем слоге.

Я провел рукой по воспаленным глазам и натянуто рассмеялся.

– Должно быть, вы подумали, что мне вдруг стало плохо. Пожалуйста, простите меня.

– Мистер Лэндор, я ведь только просил, но ни в коем случае не принуждал вас рассказывать о дочери. Если вам больше не хочется о ней говорить, и не надо.

– Пожалуй, на сегодня достаточно.

Мне была противна собственная неуклюжесть. Я пытался делать вид, будто все в порядке, однако По не нуждался в моих ухищрениях. Он внимательно выслушал и запечатлел услышанное в памяти. Когда По заговорил, голос его звучал столь доверительно, будто он знал меня с первых дней жизни.

– Я очень, очень вам благодарен, мистер Лэндор.

В его голосе было что-то очень сладостное. Я вдруг почувствовал себя кающимся грешником, получающим долгожданное отпущение грехов. Правда, я до сих пор не знаю, каких именно. Но вся моя неловкость, вся скованность куда-то исчезли.

– И вам спасибо, мистер По.

Кивнув ему, я встал и отправился за табаком.

– Кстати! – крикнул я из другого конца гостиной. – Мы так увлеклись беседой, что забыли о деле, которым занимаемся. Помнится, вы что-то нашли.

– Моя «рыбка» покрупнее, мистер Лэндор. Не что-то, а кого-то.

Как я и ожидал, свой маневр По осуществил в пятницу, между вечерним парадом и ужином. Он подошел к одному из влиятельных членов молитвенной команды – кадету третьего класса Ллуэлину Ли. Умоляющим голосом По спросил этого кадета, нельзя ли ему участвовать в ближайшем собрании команды, ибо он просто не может ждать до воскресенья. Ли быстро позвал еще нескольких членов команды. Импровизированное собрание происходило за столом для чистки оружия.

– Ну и жуткое же они племя, мистер Лэндор. Если бы я только заикнулся о своих подлинных религиозных принципах, они бы тут же прогнали меня. Может, еще и поколотили бы. Но для успеха нашего дела я проявил несвойственные мне мягкость и покорность.

– Очень похвально, – улыбнулся я.

– Главное, удача оказалась на нашей стороне. Как и любые фанатики, эти парни очень легковерны. Они не заподозрили никакого подвоха и уже через десять минут пригласили меня на свое ближайшее собрание. А когда я сообщил им, что у меня недавно произошел весьма странный разговор с однокашником и я очень нуждаюсь в духовном совете… вы бы видели, как у них заблестели глаза. «Давай, говори скорее», – наперебой загалдели они. Я придал своему голосу боязливый оттенок и поведал им, что тот самый кадет пытался непонятным образом воздействовать на меня. Воздействие это было весьма зловещего свойства и не имело ничего общего с христианством. Им не терпелось узнать подробности. Я признался, что упомянутый кадет подбивал меня отречься от основ христианской веры и примкнуть к древнему магическому учению.