— Перемены, ребятушки, начались, — говорит дед. — Вспоминать вы это начало будете. Вспомните. Оно же отделит вас!

Казалось, дед не прав. Почему отделит, от чего? Ребятня не совсем понимала деда.

В канаву уложили широченные бетонные трубы. Яму засыпали. Весной улица опять вся зазеленела: трава вымахала еще более высокая. Играй в прятки. Играй же! Но, что же это случилось? Вроде меньше людей со своими скамеечками выходит за калитки. Не та стала улица? Да и ребятня вроде быстрее расти стала. Кто в прошлое лето еще играл с малышами, тот нынче занят иными затеями.

И снова пришли тракторы. Срезали своими ножами траву. Стала улица глубже, превратилась в широкое ложе под будущую дорогу. Первый же ливень наполнил ее до краев. Мы выпросили у деда старые ясли для коровы. Ясли выдерживали двоих. Целый день, пока не ушла вода, мы, мокрые и грязные, «ходили по морям — по волнам». И все это время дед стоял у ребячьего водоема. Глядел на бестолковую суетню, радостную сутолоку. А потом вода ушла. Воды стало по щиколотку, ясли сели на мель.

Дед помог их вытащить, перевел дыхание и сказал тихо:

— Уходит… уходит, ребятушки, вода. Готовы ли вы к ее уходу? — Детвора стихла, не понимая деда. — Уйдет вода, придут машины с песком и камнем. Появится дорога. Прежде чем подойти друг к другу, придется вам посмотреть по сторонам — нет ли помехи-машины.

И мы по-своему поняли, что скрывается за вопросами деда: в жизнь входит что-то новое, доселе неведомое. Деду оно видно и понятно. И он хочет, чтобы поняли это и дети. Но мы своими умишками еще многого не понимали, поэтому просто удивлялись: при чем тут дорога, при чем тут машины, если мы друзья? Что-то недоговаривает.

Именно тогда и зародились дедовские посиделки. В самый разгар весеннего буйства дед устраивал медовые праздники. И начинался такой день одними и теми же словами:

— Ребятушки-братушки! Ну-ка, вставайте, вставайте же!

Мы с Димкой выбегали во двор и видели не только банку с медом — сияет на иззубренном дедовом верстаке под самой развесистой жерделью, — но и пряники, и конфеты, висевшие на тонких нитках.

— Как это? Такие маленькие пчелки разве могут развесить на ветвях тяжелые пряники и конфеты? Может быть, это ты сам повесил?

Дед, улыбаясь, отвечал:

— Многого вы пока не знаете, ребятушки-братушки, но то — ничего. Главное, что не мешаете пчелкам трудиться, меды собирать.

Мы заступались за крылатых тружениц, лезли в драку, когда мальчишки ловили или убивали пчел.

— Пчела жалит злого и нечестного, а доброго жалеет, — говорил дед, а мы охотно вторили ему. Сначала над нами посмеивались и дразнили, но когда Димка после очередной «пчелиной ссоры» в ребячьей запальчивости пробил голову булыжником местному заводиле, нас оставили в покое.

Что с этих психов-пчелолюбов возьмешь?

Выросли мы с Димкой, приехали к дому весной. В память о детстве, которое не вернуть, о деде, тоже ушедшем из этого дома, только безвозвратно, поставили на прежнее место банку с медом. Пчелы тучей к верстаку слетелись.

Трижды ставили банку, трижды роились пчелы над даровым медом. У деда такого не бывало, не бросались его пчелы к легкому взятку. Оставил дед завет. Не разгаданный на долгие годы.

В пору созревания жерделей собирались во дворе ребята со всей улицы. Дедушкины жердели были самыми вкусными, самыми сочными, со сладкой косточкой. Более десятка этих плодов за раз не съесть. Перезревшая паданка оставляла на земле косточку и мокрое место вокруг.

Дед не допускал перезрева, вовремя сзывал ребятню. Сборщики уносили жердели домой — каждый, кто хотел.

И не столько за эти плоды, сколько за те считанные дни, когда дети находились под присмотром дедушки, соседи были благодарны ему. Не так много времени прошло с войны, чтобы не бояться другого «урожая» — снарядов, мин, патронов, гранат, которые мы собирали, не думая о том, чем это может закончиться.

«Обчий фонд» поступал в распоряжение бабушки. Варилось варенье, сушилась курага… Из плодов мы с наслаждением тащили косточку. Под жерделью, неподалеку от верстака, лежала стальная балка, невесть откуда заброшенная сюда войной. По всей длине балки дед насверлил углубления, в которых косточки хорошо умещались.

Детвора усаживалась поудобнее у лунок с голышами в руках. Дед разносил каждому по пригоршне косточек.

Поначалу, кроме постукивания, шумного жевания и кратких восклицаний: «Вот здорово! Во вкусная попалась! А мне горькая почему-то…» — ничего другого не слышалось. Дед приносил складной стульчик, усаживался во главе и, оглаживая светившуюся в лучах солнца бороденку, ласково и задумчиво смотрел на нас.

Собственно говоря, косточки были тоже не самым главным на этом празднике: несколько погодя начинались «дедушкины посиделки», так шутливо называл эти сборы отец. В общем-то они устраивались в любую пору: было ли на улице слякотно, пуржило ли, — в теплую дедушкину комнату битком набивались ребята. Дед сидел на своем складном стуле, остальные кто где: на скамеечках, стульях, кровати, полу. Дед не только сам говорил, но и ребятню тормошил, каждому давал высказаться — частушкой, стихом, балалайкой, гармошкой.