— Одеться и быстро на надстройку! Дайте мне чью-нибудь канадку! Сверчков и Федоров, за мной!

Дружно полезли по трапу наверх. Кормовая надстройка — объект нашей приборки. Пока поднимались, вспомнил, что Вересов советовал: «Если кому будет плохо, то на верхнюю палубу его, швабру в руки — через несколько минут станет человеком».

Выбрались наверх. Темно, холодно, ветер ревет, дождь и качка. И килевая, и бортовая. Схватившись за поручни и леера, жадно дышим. Черкасов опять согнулся.

— Матросу Черкасову взять швабру и начать приборку! Приказываю! — проорал ему в ухо. Он смерил меня тоскливым, ненавидящим взглядом, но ослушаться приказа не посмел, взял швабру.

— Страхуйте его! — бросил я Федотову и Сверчкову.

Очень тяжело и нехотя Черкасов сделал шаг, другой, потом потянул за собой швабру. Потом еще движение, еще. Сверчков продирался сквозь дождь и ветер, как охотничья собака по следу — чутко и всевидяще. Постепенно привычка взяла свое, движения Черкасова стали более плавными, широкими, несмотря на сильнейшую качку. Ее уже никто не замечал. Через десять минут в лучах кормового прожектора на лице Черкасова проступил румянец, да и весь он ожил, вовсю шуровал шваброй по палубе.

Через полчаса, продрогшие, вернулись в кубрик. Черкасова было просто не узнать: глаза светились, лицо обрело нормальный цвет.

— А теперь спать, Черкасов! И забудь свои немочи!

Он с надеждой и благодарностью посмотрел на меня и пошел к койке.

— Передай Кононовичу, что я освободил его до обеда от корабельных работ и построений, — сказал я Сверчкову, а сам подумал: «Какие там построения, когда устоять невозможно! И как это Черкасов на верхней палубе на ногах держался? Наверно, швабра своей тяжестью помогала».

Теплынь кубрика звала и меня в постель.

В родной каюте, забравшись под одеяло, я попытался разобраться в причинах своих столь решительных действий, но ничем, кроме интуиции, не смог их объяснить. С тем и заснул.

Позже, в конце похода, Сверчков мне сказал, что моряки признали меня своим командиром после случая с Черкасовым. На корабле ведь как: приходит молодой офицер, его подчиненные, разумеется, считают, что свое дело они знают глубже, точнее, лучше, и, естественно, держат марку. И вот если лейтенант сможет доказать или показать, что знает больше или способен на большее, чем они, только тогда он будет признан, только тогда придет уважение, без которого немыслима нормальная служба. И не обязательно, чтобы это было важное событие в жизни всего корабля, вовсе нет. Не обязательно, чтобы демонстрация командирских качеств произошла во время учебной тревоги или в других экстремальных условиях. Зачастую такое утверждение происходит в самых будничных делах, когда признанный ас боевой части вдруг поймет, что его командир на порядок лучше знает технику или корабельную службу. Если местный лидер бился полдня в поисках неисправности, а пришел офицер и обнаружил ее через полчаса, тогда наверняка после его ухода кто-то из «старичков» заметит: «А наш-то лейтенант ничего! Разбирается».

И вот после этого-то «ничего» лейтенанты и становятся для подчиненных командирами в полном смысле этого слова.

В моей офицерской судьбе такой поворотной точкой стал случай с матросом Черкасовым.

Поход продолжается, и все идет своим чередом. Коки готовят пищу, хлебопеки пекут хлеб, а экипаж все это дружно поглощает. С помощью моряков из других боевых частей провели переукладку продовольствия и имущества.

Наступила размеренная и потому спокойная жизнь. К тому же установилась погода, повеяло теплыми ветрами, небо стало голубей, а на верхней палубе уже можно гулять в рубашке.

В половине десятого утра, это время я хорошо запомнил, в каюту ворвался мичман Бобровский. Он был бледен, взволнован и впервые — без своей амбарной книги.

— Товарищ лейтенант, конец света! Рыба портится! Вернее, уже испортилась… За эту ночь.

Схватив пилотку, помчался в холодильник. Открываю тамбур и чувствую тяжкий, затхлый дух. Пришла очередь бледнеть и мне…

В рыбной камере и предбаннике холодильника, куда была загружена рыба (основная камера забита мясом), копошились матросы Карышев и Чекулаев. Некоторые коробки они уже вскрыли, и было очевидно — спасать рыбу поздно…

— …вчера вечером, — упавшим голосом докладывал Карышев, — когда выдавал мясо на сегодняшний день, все было в порядке, а утром пришел, увидел и сразу же доложил товарищу мичману…

— За ночь мы прошли много, а идем строго на юг. Рыба же может испортиться в течение часа, — напрягая память, прокомментировал я. — А как рефмашина работает?

Где-то билась подленькая мысль, что механики, может быть, не дали холода.

— Как обычно.

— Ну что ж, пошли к командиру.

Командир выслушал молча и сравнительно спокойно. Потом, не давая нам и тени надежды на возможность списать рыбу, отрезал:

— Начало есть! Запомните одно: ни я, ни адмирал по инспекторскому свидетельству ни рубля ни спишем! Рыбу за борт! А об остальном думайте и решайте сами. Слава богу, не первый год замужем.

— Товарищ командир! — взмолился Бобровский.

— Отставить, Бобровский! — Соловьев встал с кресла и вышел на крыло мостика. — Будем считать инцидент на сей момент исчерпанным. Думайте и действуйте. Свободны!