— Нет, Степан, это, кажется, вон за той сопкой, — ответил Григорий рассеянно.

— А я говорю, здесь!

— Ну ладно, здесь так здесь. Тебе видней, чего спорить.

— То-то же, Гришка, а то шумишь, споришь. Чего замолчал? Боязно? Не переживай, потихоньку-полегоньку доберемся, ночка лунная. Все будет хорошо, браток. Вон и распадок Деревский, видишь? Помнишь, там все шатун ходил, а я его так и не устерег. Жаль, что он тогда не встретился мне.

Григорий видел, что места вокруг незнакомые и на Деревский распадок ничего похожего вокруг нет, но спорить не стал, паникой дела не поправишь.

Он поежился. Оба вдруг притихли, напряженно к чему-то прислушиваясь, озираясь.

Вероятно, наступил тот момент, когда все в природе на мгновение смолкает. Это время, когда день уже угас, а ночь еще не наступила, и все живое словно бы застигнуто врасплох, и каждый вглядывается в сумрак предстоящей ночи напряженно расширенными зрачками: кто со страхом, кто с нетерпением и с надеждой.

Из-за гребня сопки, похожей на черную медвежью спину, несмело высунулась луна — на фоне голубой холодной зари она казалась прозрачной и тонкой, как рыбья чешуйка, и не верилось даже, что будет она скоро царственно плыть по небу, затмевая своим светом искристое сиянье звезд.

Из чащи леса доносился какой-то невнятный звук — то ли шорох, то ли потрескиванье.

При выдохе воздух изо рта вырывался тугой светлой струйкой. Мороз пробрался уже в обувь, покалывал пальцы ног, обжигал лицо.

Степан больше не отпускал в адрес молчаливого попутчика ехидных реплик, не поглядывал кругом в поисках таежных красот и все реже и реже вспоминал о жене, которая должна была родить ему сына.

Григорий огляделся: всюду непроницаемо плотной стеной зловеще чернела тайга.

«Полпути всего одолели, а ночь уже близко. И почему я не настоял на своем? Ну, хотя бы вернулись днем. Тряпка я, самая настоящая тряпка! — Он вспомнил вдруг слова Федотыча, который учил его таежной премудрости: «Тайгу, браток, нахрапом не возьмешь: нахрапистых да безрассудных она, матушка, наказывает без жалостев. Перво-наперво завсегда имей при себе топоришко, особливо в зимнюю пору, само собой, спички, провиант подходящий — спине тяжело, а брюху сыто. А к тому уж прилаживай рассудок — опыт, значит, таежный. Без опыту в каждом деле — труба дело, хоть, к примеру, морехода взять, хоть таежника, хоть геолога. Коль опыт имеешь, сам не пропадешь и другому не дашь пропасть…»

Григорий взглянул на усталое, осунувшееся лицо Степана и признался себе в том, что никакого таежного опыта не имеет, что никогда даже не ночевал в зимней тайге у костра и что вообще тайги он всегда побаивался, был в ней случайным гостем, беря у нее то, что легко давалось в руки.

«Ничего, ничего, все будет хорошо, — пытался утешать он себя, — все будет нормально, надо двигаться вперед, только вперед, и все будет нормально». Но, думая и утешая себя так, он между тем ясно чувствовал неубедительность своих слов и надвигающуюся беду. «Нет опыта — труба дело», — вновь припомнились ему слова Федотыча. Он медленно поднялся и молча пошел вперед, изредка поджидая Степана.

Потом они, развязав рюкзак, торопливо грызли мерзлое сало, заедая его сахаром, продрогли при этом, но сил не прибавилось. И вскоре опять брели в лунной ночи, пошатываясь от усталости.

Григорий уже не чувствовал в душе своей ни страха, ни сомнений, он просто равнодушно двигался, прислушиваясь к шороху лыж Степана. Когда лыжи сзади затихали, он молча ждал. Потом Степан стал все чаще и чаще садиться на снег, Григорию приходилось возвращаться к нему и подбадривать:

— Ничего, ничего, Степа, осталось немножко, совсем немножко. — И помогал ему подняться.

Степан отталкивал его, зло огрызался и снова медленно двигался следом.

Наконец Григорий догадался бросить свой рюкзак с различным ненужным сейчас скарбом и взять себе рюкзак Степана — этот сидор бросить было нельзя: в нем продукты. Но и это мало помогло: Степан даже без груза все чаще и чаще валился на бок в холодный, тускло посверкивающий в лунном сиянье снег, виновато повторяя:

— Погоди, Гришуха, дай передохнуть.

Посидев, он вновь поднимался и шел дальше, шел молча, без жалоб.

У крутого склона, который выводил на большой выворотень, похожий на обгоревшего и застывшего с судорожно распростертыми щупальцами чудовищного кальмара, Степан вдруг вскрикнул. Григорий обернулся и увидел, что он лежит на боку, неестественно подогнув ногу, прихваченную вывернувшейся лыжей.

— Ты что, Степа?

— Нога, — он жалобно и виновато улыбнулся. — Все, Гриша, приехали, я, кажется, ногу вывихнул или сломал. Больше идти не смогу. — Он сказал это спокойно и твердо. — Не смогу!