Григорий усадил Степана на валежину, развязал тесемки и осторожно снял олоч, боясь увидеть кровь.

«Слава богу, открытого перелома нет», — подумал он с облегчением и чуть тронул подъем ноги пальцем. Степан вскрикнул. Пока нога не распухла, Григорий поспешил надеть обувь и завязал тесемки на брюках.

— Давай-ка, Степа, я из лыж нарты сооружу, и двинемся дальше.

— Не смогу я больше двигаться, — упрямо повторил Степан и облегченно вздохнул. — Никуда отсюда не пойду. Ты поищи сам зимовье. Как найдешь, вернешься за мной. А чего брести незнамо куда, только последние силы терять.

Григорий попытался уговорить напарника, но тот, свернувшись у выворотня, не отвечал ему, поглаживая рукой больную ногу.

Григорий вспомнил, что у соседа в зимовье есть охотничья нарта. Вдвоем с Федотычем они бы легко и быстро довезли Степана до избушки. Приволокли сюда нарты, а заодно и спальный мешок для Степки прихватили. Только где эти нарты? А главное, как же отыскать зимовье? Если продолжать поиск, так лучше делать это одному. Быстрее и толку больше, чем тащить Степана на лыжах неведомо куда — это же верная смерть обоим, а так, глядишь, и выкарабкались бы. Привезут они с Федотычем Степку в зимовье. А пока нужно разжечь для него жаркий костер, натаскать дров про запас, и пусть сидит у костра, греется, сил набирается, а он тем временем обогнет низинкой сопку, может быть, где-то там и зимовье затаилось. Часа через два-три вернется за Степкой.

Он не торопясь, внимательно глядя на Степана, рассказал ему о своем намерении.

— Ты, Гриша, опытней, — впервые признал Степан, — тебе видней, — он согласно кивнул Григорию, и лицо его повеселело.

— Сейчас я для тебя, Степан Игнатьевич, разожгу костер — большущий разожгу кострище, и будешь ты косточки прогревать. Ничего, Степа, ни-че-го-о, сейчас мы, сейчас.

И он стал суетливо бегать от дерева к дереву, от валежины к валежине, отыскивая сухие дрова для костра. Он натыкался на толстые крепкие сухостоины, яростно раскачивал их, пытаясь сломать или повалить, но они стояли незыблемо, как железные колонны. Григорий лихорадочно разгребал руками и ногами снег, поднимал с земли тяжелые промерзшие валежины и тут же с остервенением отбрасывал их прочь.

Наконец ему удалось отыскать несколько полусырых валежин и разжечь небольшой костерок. Живое пламя взбодрило его.

— Ничего, ничего, Степа, сейчас я еще принесу, много дров принесу.

И он опять кружил неподалеку, стаскивая к огню уже все, что попадало под руку, полагая, что теперь в большом пламени будет гореть и сырое.

Покончив с дровами, наломал еловых веток и аккуратно разостлал их между костром и выворотнем.

— Садись, Степа, поудобнее, вот сюда садись. Здесь тебе будет тепло. Вот так, молодчина. — Он заботливо усадил Степана на мягкую хвойную подстилку. — Все будет хорошо, Степа, все будет отлично, ты не сомневайся, — торопливо убеждал он не столько Степана, сколько себя. — Во-от, тепло уже, видишь? Тепло-о. А ноге легче? Хорошо. Ну, я побегу, Степа, я быстро обернусь, налегке ведь, ты не сомневайся. Привезем с Федотычем чайник, чайку вскипятим — попьешь, отдохнешь, и все будет хорошо.

— Не надо чайник, Гриша, принеси горячего чаю во фляжке. Фляжку за пазуху положишь, вот и не остынет чай. Ну, беги, Гриша, я подожду, — он подбадривающе кивнул другу и виновато улыбнулся.

И, ободренный этой улыбкой, Григорий тотчас же, не оглядываясь, заскользил по тайге.

На белой тропе лежали голубые извилистые тени от ветвей и деревьев, от них рябило в глазах, ему чудилось, будто запутался он в крепкой сети, как муха в паутине; пугаясь этого, он рвался вперед с еще большей силой и отчаянием, но выходило — лишь торопливей приминал снег лыжами, продолжая двигаться с тою же скоростью — медленно и трудно, цепляясь лыжами за ветки и толстые, узловатые корни деревьев, выползающие на тропу.

В распадке зимовья не оказалось. Григорий заскользил по склону сопки, торопясь обогнуть ее. Потом была вторая. На длинном, знакомом ему хребте третьей он запутался лыжей в петле узловатого, оборванного корня и сорвался на обнаженную каменную осыпь, сломал лыжи, а сам упал с трехметрового обрыва.

Долго лежал, постанывая от ушибов. Потом боль утихла, Григорию стало теплее и уютнее, и он, прикрыв лицо от ветра рукавицей, задремал.

Сквозь сон он вспомнил наконец то место, через которое только что шел. И облегченно понял, что нашел зимовье Федотыча, до которого, если идти напрямик, оставалось не больше двухсот метров.

Ветер убаюкивал Григория, но иногда, кажется, он приносил запах дыма и отрывистый лай собак. Но желания идти не было. Хотелось еще немного передохнуть. И снилась ему такая же реальная зимняя ночь, как и та, которая окружала его.

Снилось, что ночь была светлая! Все вокруг было красиво и торжественно. Но не было ему дела до этой чудной красоты, которую он воспринимал только умом, им овладело полнейшее равнодушие ко всему.

Он даже не обрадовался, когда вдруг увидел перед собой приземистую, присыпанную снегом избушку.

Он обошел вокруг зимовья, отыскивая нарту, но ее нигде не оказалось. Это удивило Григория, и только теперь он обратил внимание на давние следы, а новых не было. В снегопад к избушке приходил какой-то человек, около дверей он рубил сухостоину, тут были разбросаны запорошенные снегом щепки и лежала недорубленная верхушка дерева. Человек пришел с верховьев речки и туда же ушел, о чем говорил поблескивающий в лунном свете нартовый след.

«Наверное, Федотыч приходил, а потом ушел куда-то, — равнодушно подумал Григорий. — Ну и черт с ней — обойдусь без нарты. Она вроде и не нужна мне. — Но тут же догадался, что вместе с нартой Федотыч, наверное, взял на таборе и топор. А коли так? Коли хозяин и топор забрал? Проклятье! Да подавись ты, старый черт, своим топором! Напилю пилой тонких жердин, вот и будут дрова. А вдруг пилу тоже Федотыч унес или ее украли? Вдруг туристы какие-то все забрали? И ничего нет в избушке. Ничего! Труба дело! Пропа-де-ешь, пропа-де-ешь…»