Шрифт:
Связанный по рукам и ногам, бандит лежал в канаве.
Лежал и Смолин. Руки и ноги свободны, а пошевелить ими нет сил. И голову поднять невозможно. Гудит, как трансформатор. Во рту огонь полыхает. Пьет, пьет и не может залить пожар. Тут же рядом, и не в лучшем положении, Аргон. Ему все еще больно, он все еще постанывает.
— Вставай, старшина! Начальник войск едет, — сказал встревоженно какой-то солдат, наклонившись над Смолиным.
Смолин приподнял голову и сейчас же опустил ее.
— Слыхал, старшина, чего я сказал? Машина генерала Гребенника выскочила из леса. Сюда идет. Вставай, докладывай!
Букреев и Непорожний подхватили Смолина, поставили на ноги. Не упал. Качается, но стоит. Плохо, почти ничего не видит, но смотрит.
Начальник войск выскочил из машины. Смолин попытался докладывать по всей форме, но Гребенник молча прижал его к груди. И не отпускал. Благодарил. Гордился.
Все, что надо, было сказано без единого слова.
— Товарищ генерал, Леша Бурдин убит.
Гребенник медленно отпустил Смолина и оглянулся на лежащего поперек дороги солдата. Подошел к нему, снял фуражку. Стоял с опущенной головой, скорбно молчал.
Много видел смертей генерал в своей жизни. Во время Отечественной он командовал гвардейской дивизией, состоявшей из пограничников, прошел с жестокими боями от Кавказа до Берлина и Штеттина, немало оставил людей на полях сражений. Но каждый раз, видя убитого, страдал. Ушел человек из жизни во цвете лет. Погиб гражданин, строитель, отец, сын, брат и муж. Осиротели мать, сестры, жена, дети.
К смерти не привыкают ни генералы, ни солдаты.
— Давайте положим Бурдина в машину, — сказал генерал.
Гребенник, Смолин, Букреев и Непорожний осторожно подняли с земли тело молодого пограничника, перенесли в вездеход, накрыли плащ-палаткой.
Похоронили его в Немирове на городском кладбище. Кто-то рыхлит на его могиле землю, обкладывает дерном, высаживает цветы, красит ограду, обновляет красную звезду, вырезанную на камне.
— Товарищ генерал, какие будут указания насчет задержанного? — спросил Смолин.
Гребенник подошел к бандиту, лежащему на земле, и внимательно, с нескрываемым любопытством посмотрел на него.
— Породистый гусь. Отборный. Откуда прилетел? Сколько вас было?
Парашютист взглянул на генерала налитыми кровью лазами, поджал губы, но взгляда не отвел.
— Прыгали по одному? Или все вместе?.. Где и когда разделились? Куда спрятали парашюты? Груз был?
Диверсант устало закрыл глаза.
Гребенник усмехнулся.
— Разучился разговаривать?.. Обыскать!
Пограничники подали генералу пачку документов, деньги, записную книжку, часы, компас, пистолет, нож и географическую, аккуратно сложенную карту. Гребенник бегло взглянул на бумаги, а карту развернул и стал внимательно изучать. Все ее квадраты, над которыми были выброшены парашютисты, ясно отмечены черным карандашом.
— Прекрасно! — воскликнул генерал, — Вы облегчили нам работу, господин парашютист, — Повернулся к солдатам, приказал: — Погрузите его в машину. И вы поедете со мной, старшина!
— Товарищ генерал, у меня к вас просьба.
Гребенник положил руку на плечо Смолина.
— Слушаю.
— Не для себя прошу, товарищ генерал. В селе Корневищи проживает мальчик Петя… Фамилию не знаю. Пастух. Это он показал нам с Бурдиным, куда направился парашютист.
— Ясно. Просьба законная. Наградим Петю медалью, именными часами.
— Я не про это, товарищ генерал. Хлопчик запуган до смерти. Боится, что убьют. Хорошо бы заехать в Корневищи…
— Понял, Саша! Обязательно заедем. Садись. Поехали!
Большая, брат, у нас беда. Погиб мой друг, самый лучший, самый скромный солдат заставы Алеша Бурдин. Все, от повара до начальника, любили и уважали его.
Дело было так. Вместе мы преследовали нарушителя, догнали, вступили в бой. Враг метнул гранату, когда Леша пошел на сближение с ним. Понимаешь, нам надо было взять его тепленьким. Мертвый нарушитель не имеет такой цены, как живой. Наверное, мы пожадничали, погорячились. Надо было, наверное, преследовать его на расстоянии, а потом, улучив удобный момент, вывести из строя.
Известное дело, после драки кулаками машешь лучше, чем во время драки.
Извини, брат, сегодня я пишу бестолково. С одного на другое перескакиваю. Надеюсь, ты все поймешь.
Пропал наш Леша сразу. Без единого крика, без стона. Был — и не стало. И с жизнью и со мной не попрощался. Почему так получается, что раньше всего погибают самые лучшие люди, самые сильные, самые красивые,? Им бы еще жить и жить, дела большие делать, а они уходят от нас.
Вся наша застава, вся комендатура печалится о Бурдине. Но что наше горе по сравнению с материнским. Представляешь, что было с матерью Леши, когда она получила извещение. Война давно кончилась, а похоронные из наших пограничных краев все идут и идут! И еще не одна мать потеряет своего сына. Ничего не поделаешь, такая у пограничников служба. Если ты не успеешь прихлопнуть врага, так он с тобой расправится.
Надо было бы мне написать особое письмецо матери Леши, рассказать, как оно все было. Надо! Хочу, а не могу. Рука не поднимается. Что я сейчас могу сказать ей? Какими словами утешить? Ничего за душой не имею. Сам себя не могу успокоить. Может быть, через неделю или через месяц соберусь с силами, что-нибудь напишу.
Ах, Леша, Леша! Самостоятельный был человек. Гордый и скромный. Ничего не брал ни у кого, а давал все, что имел. Делал все, что положено солдату. И еще столько же, сверх нормы. Любил молчать. Но когда говорил — всех невольно заставлял себя слушать. Песни пел лучше всех.
Не услышим мы больше его голос.
Замечательный был парень, но цены настоящей себе не знал. Все в мою сторону, бывало, поглядывал. Все старался делать так, как старшина Смолин. Ни в чем не хотел отставать, И веяний раз норовил попасть вместе со мной на границу.
И в тот день он сам напросился в поисковую группу. Жил бы, если бы я не взял его с собой. Если бы я знал!..
До сих пор слышу и чувствую, как он, тяжело дыша, бежит по моему следу за мной с Аргоном. До сих пор вижу его красивое, пышущее жаром, с блестящими глазами, облитое потом лицо.
Не дает он мне покоя ни днем ни ночью. Места себе не нахожу. Не сплю. Не ем. Только курю и пью крепкий чай. Три дня прошло с тех пор, а у меня все еще рука дрожит, а в голове битое с текло шуршит. И на ногах еле держусь. Больше лежу, чем стою. Надолго, видно, вышел солдат из строя. В санчасти сделали мне какой-то укол. Не помогло.
Разговаривать избегаю. Разучился. На каждом слове спотыкаюсь. Заикой, брат, стал. Честное слово.
Лежу и все думаю, думаю, думаю, как я мог допустить, чтобы Леша погиб? Понимаешь, он всегда, в каждое мгновение готов был к схватке с врагом. Он был заряжен на победу, только на победу. Отличный был солдат. Нас было двое, не считая Аргона, а нарушитель один. Мы были в десять раз сильнее его, и все-таки Леша погиб. Не сумел я надежно прикрыть его огнем своего автомата. Такого человека не сберег!
Три дня и три ночи думаю все об одном и том же, но так ни до чего и не додумался. Тяжесть на душе такая, что по-собачьи выть хочется. Белый свет не мил.
Больше всех на заставе перепугана Юлия. Плачет. Не отходит от меня, как от маленького. А я даже ее видеть не могу. Отворачиваюсь к стенке и не отвечаю на ее вопросы. Тошно от всех и всего.
Поговорил вот украдкой с тобой, и вроде немного полегчало. Напиши, брат, что ты обо всем этом думаешь. Твое слово, сам знаешь, я ценю. Как прикажешь, так и жить буду.