Шрифт:
ТРИ ВОСКРЕСЕНЬЯ
Т. Венцлова, П. Моркусу, В. Чапайтису, а также памяти А. А. Штейнберга
Христос воскресе из мертвых, Смертию смерть поправ И сущим во гробе живот даровав.
В будущем году в Ершалаиме!
К чему, скажите мне, хранительная стража? — Или распятие казенная поклажа, И вел боитесь воров или мышей? — Иль мните важности придать царю царей?
Командировку выписали утром, билет на понедельник. Значит, нынче гуляй от пуза. Плюнем на дела. Не ранее восьмого часа я заехал к Зисканду. Огромная овчарка по прозвищу Руслан — добрейший зверь — толкнула меня грудью в коридоре, едва не сбила с ног. Пардон, Руслан. Добрейший зверь, умерь свои порывы. Четыре кошки вышли за Русланом. Одна из них нубийская, она родоначальница в Москве нубийских кошек, ей сорок лет, и все еще жива. На то она нубийская. А Зисканд был рад визиту моему. Он, Зисканд, умнейший человек, громадный тип. Лет семьдесят, к тому же переводчик поэзии и прозы и чего угодно, и поэт отменный, книг не издававший. А жизнь сложилась странно, он дружил с Багрицким, Маяковским, Мандельштамом, переводил стихи, потом сидел, сидел и воевал… Полковник, комендант Софии, какие-то трофейные дела с валютой, драгоценностями… Он снова на десяток лет садится, выходит снова подбирать катрены, терцины, триолеты и октавы для «Ила» и «Гослита». И еще он был женат на девочке Агафье, на сорок ровно старше был ее. И, я клянусь, из мне известных браков Зиновий Зисканд и его Агафья составили весьма счастливый брак. Что было главное в Зиновии? Не знаю. Но жизнь хотел бы я прожить, как он, не в лагерях и не в Багрицком дело, не в орденах, не в переводах даже… И вот я за столом. И, Боже мой, что происходит — я не понимаю. Гостей четыре человека, пятый я, хозяева уселись на подушки, разложенные на корявых стульях. Хрен, редька на столе, и Зисканд сам их называет почему-то «морер», а рядом на тарелке смесь корицы с толченым сахаром — Агафья говорит, что это «хоросес», — впервые слышу; оказывается, это символ той глины, что евреи размесили в Египте некогда. Нас семеро, но на столе восьмой до половины налит стакан. Агафья говорит, что это для пророка Илии. И дверь открыта, чтобы он зашел. По пятикнижию Зиновий читает что-то. Спрашивает нас: что означает эта ночь? Зачем сидим мы на подушках? И почему горчайшие едим на свете травы — редьку, хрен, чеснок? Хотите верьте, а хотите — нет: дверь распахнулась — и вошел Илья, и сел за свой стаканчик. Помолчали. А радостный Зиновий Зисканд вдруг, откинув скобку пегой волосни, сказал: «Итак, друзья, в Ершалаиме в году грядущем!» Я стакан допил до дна, Еще налил и выпил. Нынче сейдер! А я еврей. Не знал совсем об этом. Но ничего — я все-таки еврей и потому: На следующий год в Ершалаиме! А. Штейнберг. Москва. 1984. Фото А. Кривомазова.
А в понедельник летная погода, «Ту-104» полтора часа летит и приземляется в Литве. Друзья меня встречают, и на «Волге», на старой «Волге» М-21 мы едем в Вильно. Что же, здравствуй, Вильно. Я восемь лет здесь ровно не бывал, до этого же четверть жизни прожил я в городочке Вильно у друзей. Я поселяюсь в маленьком отеле, где жил когда-то. Уютный номер и окно во двор, умеренный комфорт, вполне удобно. На стенке модернистский натюрморт художника Цирюлиса. Гальюн и ванна, даже холодильник и телевизор. В общем, ничего на свете мне не нужно. Кроме того, что собрано под кровом гостеприимной «Неринги», — и вот литвины в номерочке у меня. Один поэт, хитрец, безумец — личность запутанная; я его люблю, наследник миллионов, пошутивший однажды так: «Алкоголизм, хоть слово дико, но мне ласкает слух оно». Другой — хозяин лучшего из лучших приютов нашей юности. Его обширный дом на улице Леиклос служил для нас убежищем, тогда, в старинное исчезнувшее время, когда мы были вместе. Но, увы, дом этот так же разорен, как наши домы. Тот человек историк и — хороший, когда теперь закончит он трактат? Он мрачно пиво пьет — бутылок десять сразу и сумрачно грызет сухой миндаль. А третий весельчак и бонвиван, Толстяк в английском дорогом костюме, работает себе на кинониве, сценарий за сценарием строчит — и все успешно, все в большом порядке. Он умница, тончайший человек, поклонник Де Кюстина и Де Сада, любитель сала, семги, маринада, предпочитает в Вильнюсе районы конца восьмидесятых-девяностых, начала века, говорит: одни они доносят дух времен, а прочее, а старина — все липа. Он умница, тончайший человек, предпочитает белую головку. И так проходит ровно шесть деньков. И вот над Вильнюсом стоит пасхальный вечер — с поэтом и безумцем мы идем к известной всем «двуглавой Катарине», прекраснейшему из костелов мира, что в письмах отмечал Наполеон. Заходим внутрь — там тихо и не тесно. Костелов много, места хватит всем. Ни музыки, ни пенья — в этот вечер католики лишь бодрствуют, они проходят Духом до своей Голгофы. А в боковом притворе что? Макет наивный, здесь фанерная пещера, гора, Христос. Поэт, мой спутник, сразу на колена и шепчет заклинанья. Я стою в углу. Я тоже, тоже связан со Христом, но все не так-то просто. Что тут делать? Ум величайший русского народа все это изложил примерно так: «К чему инстанции, бюрократия, служба, казна и государственный чиновник (или церковный — это все равно), когда пред нами царь царей, когда венец терновый без административного начала приял он на себя, и можно ли прибавить что-нибудь тому, кто добровольно расстался с жизнию за род людской?» Я понимаю пушкинское слово примерно так, но это я. Мое я никому не втискиваю мненье. Пятнадцати минут вполне довольно, мой друг встает с колен, и мы выходим. Прекрасный вечер — холодно и ясно, свежо и восхитительно. Идем в косые улочки еврейского квартала. Выходим к Стиклю. «Мы куда идем?» — «К одной красотке», — отвечает спутник. «Которой именно?» — «Сейчас увидишь сам!» — «Ну, объясни». — «Осталось две минуты, увидишь сам!» — «Ну, хорошо». МУРАВЬЕВО
Хотите дочь мою просватать Дуню? А я за то Кредитными билетами отслюню Вам тысяч сто; А вот пока вам мой портрет на память, Приязни в знак. Я не успел его еще обрамите, — Примите так!
Туда, туда, где апельсины зреют.
НЕ ПОСЯГНЕМ НА ТАЙНУ
Сережа, Сергей, Серж… Я вспоминаю, как видел его в последний раз. Это было в аэропорту «Кенне» в Нью-Йорке. Он привез меня на своем старом «олдсмобиле», помог дотащить чемодан до багажной стойки. Времени почти не оставалось. Поцеловались, пожали руки. «Долгое прощание — лишние слезы», — сказал я. «Ничего, скоро увидимся, теперь другие времена», — ответил он. Повернулся и пошел к выходу. Я смотрел ему вслед. Он был на голову выше всех в этом переполненном, толкливом зале. Пестрая рубаха, могучая фигура.
Мы были знакомы больше тридцати лет. Ленинград, Пушкинские Горы, Таллинн, теперь вот Нью-Йорк.
«Кто может знать при слове „расставанье“, какая нам разлука предстоит?».
Мы жили по соседству, через дом. Мой девятнадцать, его — двадцать три по улице Рубинштейна (в Петербурге — Троицкой). Разделял нас только Щербаков переулок. В начале 70-х я перебрался в Москву, но моя комната еще несколько лет сохранялась за мной. Я приезжал и жил подолгу, иногда месяц-два.
В эти времена Сережа приходил ко мне почти ежеутренне, он выходил гулять с фокстерьером Глашей прямо в тапочках на босу ногу (даже в осеннее время), добывал две-три бутылки пива и появлялся у меня в комнате. При этом Глашу неизменно нес подмышкой.
Я старался позабавить его какой-нибудь московской историей, но вскоре вступал Сергей и говорил долго и увлекательно. О службе в ВОХРе, о литературных делах, о своей семье, особенно часто о похождениях Бориса — двоюродного брата, иногда истории уходили в детство, возникал актер Николай Черкасов, отец Сергея — Донат Мечик, Зощенко, Алексей Толстой. Через тетку — сестру матери Мару Довлатову, одного из лучших литературных редакторов Ленинграда Сережина семья была связана с писательской средой очень основательно. Во всяком случае сороковые годы, война, тридцатые — все это всплывало в рассказах Сергея.