Май выдался жарким, июнь был похож на ад. Не только из-за температуры, хотя пекло немилосердно. Шарп поставил перед собой цель: вернуть былую силу повреждённым конечностям. Люсиль Кастино украдкой наблюдала, как он тренирует левую руку, поднимая ею тяжеленный палаш и держа до тех пор, пока мускулы не начинали дрожать. Высоко рука не поднималась, но с каждым днём стрелок возносил её чуточку выше, чем накануне. Какую муку Шарп при этом испытывал, знал лишь он сам. Вопреки протестам доктора, стрелок содрал с бедра лубок двумя неделями раньше срока. Три дня нога горела огнём, потом боль утихла до ноющего зуда. Шарп ходил и ходил по двору, обливаясь потом. К ослабевшим мышцам ловкость возвращалась крайне медленно. Майор отпустил длинные волосы, скрывая изуродованное ухо, и как-то во время бритья заметил в мутном зеркальце седую прядь, продёрнувшую тёмную чёлку.

Молчал Харпер, молчал д’Алембор, молчала Джейн, молчал Фредериксон.

Шарп искал себе занятия в шато и с удивлением открыл, что незамысловатый крестьянский труд приносит ему удовольствие. Стрелок повесил в сыроварне дверь, отремонтировал днище пресса для сидра и привёл в порядок кухонные стулья. В паузах между работой и тренировками он ходил по саду или взбирался на крутой северный склон, где каждый шаг давался ему ценой пота и зубовного скрежета.

Больше всего Шарпу нравилось подниматься на башенку. Оттуда он часами смотрел на две дороги, ведущие к воротам шато. Он выглядывал друзей и ждал любимую, но выглядывал тщетно.

В конце июля Шарп вычистил оросительную канаву и починил шлюзовый затвор. Старый пастух был вне себя от радости. Он послал мальчишку за мадам Кастино. При виде живительной влаги, струящейся с мельничного лотка к пастбищу, девушка захлопала в ладоши:

— Вода, как это говорить? Не идти много год, так?

— «Много» — это сколько? — Шарп в старой одежде, с длинными волосами походил сейчас на батрака, — Диз? Вэн? [16]

Совету Фредериксона майор последовал, усердно учась общаться по-французски. К концу июля он уже мог поддерживать несложную беседу, ко второй половине июля его французский был лучше его испанского. Они болтали с Люсиль обо всём на свете: о войне, погоде, Боге, паровых машинах, Индии, Америке, Наполеоне, садовых вредителях, клубнике, будущем, прошлом, дворянстве…

— Дворян во Франции — хоть пруд пруди. — пренебрежительно фыркнула Люсиль.

Она штопала простыню в лучах заходящего солнца.

— В Англии титул наследует только старший сын, а у нас — все. Так что аристократы плодятся, как кролики. — откусив нитку, Люсиль сложила простыню, — Анри не пользовался титулом. Маму это жутко раздражало. Зато она не обращала внимания на то, что я предпочла забыть о своём. Впрочем, дочери никогда маму не волновали.

— У вас есть титул? — удивился Шарп.

— Ну, есть или нет, вопрос спорный. Революция их отменила. Вообще-то я урождённая виконтесса де Селеглиз. — Люсиль хихикнула, — Чепуха, конечно.

— Почему же чепуха? Не чепуха.

— Вы — англичанин и мало что понимаете в наших реалиях. У нас полно крестьян, ничего лучше фасоли в жизни не едавших, но считающихся знатью, ибо их далёкий пра-пра-пра… звался виконтом или графом. Оглядитесь вокруг! Мы пышно именуем дом «шато», но по сути — это всего лишь хутор с прорытой по периметру сточной канавой!

— А мне ваш хутор нравится.

— Рада за вас.

Люсиль расцветала, когда Шарп хвалил шато. Она часто повторяла, что другого дома ей не надо, хотя и были времена в её жизни, когда она рвалась в Париж. Потом погиб её муж, и честолюбивые устремления угасли сами собой.

Как-то вечером Шарп попросил Люсиль показать ему портрет её покойного супруга. Люсиль принесла изображение смуглого молодого офицера с блестящим шлемом в левой руке и саблей в правой.

— Он был такой красивый. — призналась Люсиль, — Вокруг дивились, почему он выбрал меня? Определённо, не из-за денег!

Она засмеялась.

— Как он умер?

— На войне. — коротко сказала Люсиль, — Как люди умирают на войне, майор?

— Гадко. — Шарп использовал английское слово.

— Гадко. — повторила Люсиль, — Но вы скучаете по войне, да?

Шарп отбросил со лба чёлку:

— День, когда объявили о мире, был счастливейшим в моей жизни.

— Правда?

— Правда.

Люсиль вдела новую нить в иглу и занялась одним из двоих стареньких платьев:

— Мой брат рассказывал, что вы упивались войной.

— Может быть.

— «Может быть»? — насмешливо передразнила его девушка, — Что за «может быть»? Упивались или нет?

— Иногда.

— Чем упивались? Объясните, я хочу понять.

Шарп задумался, подыскивая в чужом языке точные выражения:

— На войне нет полутонов. Есть чёрное, есть белое, а победишь ты или нет, зависит только от твоего ума и храбрости.

Люсиль фыркнула:

— Картежники в похожих выражениях оправдывают свою пагубную страсть…

— Наверно.

— По-вашему у людей, которых вы убивали, меньше ума или храбрости?