— Когда все проделаете, я устрою, чтобы Мариан Лучевский «покончил жизнь самоубийством». Против вас нельзя оставлять ни одной улики. Мертвый Лучевский никому не докажет, что он не предатель. Таким образом ваш авторитет среди рабочих станет непререкаемым.

— Герр Вайцель, мне кажется, что, пока я в камере сорок один «А», там… — Он хотел сказать: «Не нужен сыпак», но замялся и произнес: — Там не нужен второй агент.

Вайцель пронзил Стахура испытующим взглядом и спросил:

— А разве там есть?

— Я не думаю, чтобы вы ценили меня, если я не буду с вами откровенен. Да, есть! Стаковского следует перевести в другую камеру, он может мне помешать.

— Так думаете вы или еще кто-нибудь в камере? — с едва заметной досадой в голосе спросил Вайцель.

— Я один так думаю. В камере все его жалеют, никто и не подозревает…

Вайцель успокоился, однако прозорливость Стахура поразила его. «Да, он хорошо начал свою карьеру! Его надо беречь — далеко пойдет… Пожалуй, только такой — умный, сильный агент и способен стать неотступной тенью Ивана Сокола», — подумал. А вслух сказал:

— Стаковского убрали из вашей камеры.

Теперь Вайцель был совершенно уверен, что все, что скажет Сокол, станет известным полиции.

Доктор, в камеру к которому бросили «учителя» Антона Захарчука, оказался общительным, остроумным, добродушным человеком. На тюремные запреты он не обращал внимания и, расхаживая по камере, мягким баритоном импровизировал мелодию на слова какого-то чешского поэта.

— Подпевай, брат! — настаивал он, останавливаясь перед Захарчуком и теребя его за лацкан сюртука. Неожиданно он прерывал пение, хватал Захарчука за руки и пускался с ним в пляс по узкой, тесной камере.

Захарчук никак не мог раскусить доктора: то ли это человек с «поврежденным чердаком», то ли шарлатан, которого Вайцель по ошибке принял за опасного преступника. Как бы там ни было, но в голове «учителя» никак не укладывалось: доктор — и такой характер. Да он скорее похож на бродячего артиста! Особенно когда распевает:

В свою очередь доктор, хорошо знавший фокусы тюремщиков, сразу раскусил, что за «учитель» Антон Захарчук. И решил агента тайной полиции оставить в дураках.

Ванек подсел к «учителю» на топчан и с таинственным видом зашептал:

— Так вы говорите, что вас — за политику?

— За это самое. А вас за что? — Захарчуку прямо дух перехватило — наконец представился случай завязать серьезный разговор.

— Да и меня за это, — поглядывая на дверь, сказал доктор. — Может быть, по одному делу сидим?

— Меня тайняк [36] арестовал в кафе «Атлантик» за бутылкой «Златой Рицы»…

Ванек наклонился к Захарчуку и в самое ухо гаркнул:

— Дурак!

«Учитель» испуганно отшатнулся.

— Я говорю, что тайняк — дурак! — доктору стало смешно. — Если бы он знал…

«Почему замолчал?» — заволновался Захарчук. В темноте он не видел иронической улыбки доктора, сосредоточенно расхаживавшего по камере.

А Ванек, заинтриговав собеседника (что он «тайняк», подосланный полицией, доктор не сомневался), выжидал, как дальше поступит этот тип. Его нисколько не удивляло, что «учитель» молчал и не проявлял назойливости. Ничего не скажешь — опытный, профессионал.

Захарчук, обрадовавшийся неожиданной откровенности доктора, недоумевал: «И чего он умолк на полуслове? Наверное, испугался, что сболтнул лишнее. Что он имел ввиду? Так и подмывает расспросить. Нельзя! Вайцель не зря предупреждал. Жаль, ведь так хорошо началось».

Захарчук не догадывался, что доктор знал, с кем имеет дело. А Ванек действительно был совершенно уверен, что «тайняк» не утерпит и попытается выудить из него подробности интересующего его «дела».

Так оно и случилось. В молчаливом поединке, продолжавшемся до отбоя, поражение потерпел Захарчук.

Ворочаясь на отсыревшем соломенном матраце, лежавшем на цементном полу рядом с единственным в камере топчаном, где растянулся доктор, «учитель» вдруг спросил:

— Уважаемый пан доктор, я так себе думаю: если бы нас с вами подозревали в одном и том же грехе, вряд ли посадили вместе. Как вы считаете?