Шрифт:
Шармант слушал, слушал Мариана Лучевского и вдруг, рассвирепев, процедил сквозь зубы:
— Заткни гавра! [37] Вора не сделаешь политическим, он политики не признает, ты лучше вот…
Прерывистый стук в стенку прервал атамана. Все умолкли, прислушиваясь. Прислушался и Мариан Лучевский, хотя не знал языка тюремного «телеграфа».
Внезапно он увидел, что взгляды всех устремлены на него. Чем вызвано это всеобщее внимание к его, Мариана, личности? Переводил вопросительный взгляд с одного лица на другое. Но все смотрели холодно, враждебно.
37
Рот (жарг.).
Стук прекратился.
— Что такое? — наконец спросил Лучевский у стоящего рядом Ямара. Тот хотел ответить, но, робко взглянув на атамана, весь как-то съежился, втянул голову в плечи и отошел.
— Гунцвот! [38] — вспыхнул Шармант и отвернулся от Лучевского.
И до самого отбоя никто даже не взглянул в сторону Мариана.
«Что случилось? — недоумевал Мариан. — Почему Ямар и Туз, которые две ночи подряд спали со мной рядом на нижних нарах, улеглись на полу под дверью? Может, атаман боится, что я из них политических сделаю?» — усмехнулся Лучевский, укладываясь спать.
38
Собака (оскорбительное).
Сквозь сон он смутно расслышал:
— Задушить гада и повесить на оконной решетке…
У человека с чистой совестью сон крепок, и Лучевский уснул, не придав значения услышанному. Да и мог ли он знать, что бандиты вынесли ему смертный приговор? Мог ли знать, что это был один из методов Вайцеля избавляться от опасных политических узников?
Утро следующего дня ознаменовалось в тюрьме двумя событиями.
«Телеграф» разнес по всем камерам весть, что якобы доктор-гипнотизер из девятнадцатой камеры загипнотизировал подсунутого ему тайняка, и тот, выскочив из камеры во время раздачи кофе, помчался по коридору, истерически выкрикивая: «Я собака! Я собака!»
Надзиратели в первую минуту растерялись, но, сообразив, что арестант из девятнадцатой спятил, бросились его ловить.
На шум прибежал комиссар тюрьмы Кранц. Захарчук бросился на него.
Надзиратели едва оттащили сумасшедшего от своего не на шутку разъяренного начальника и снова водворили узника в камеру.
Ненависть к провокаторам и агентам полиции была настолько велика, что никто из заключенных не усомнился в возможности такого превращения, а наоборот, этот анекдот, переходя из камеры в камеру, обрастал новыми деталями и подробностями. Доктор-гипнотизер стал героем дня.
Хохот гремел во всех камерах.
Смеялись и в камере сорок один «А». Только один Стахур был мрачен.
Еще не утихло веселье, как «телеграф» снова принес лаконичное известие:
«Повесился сыпак Мариан Лучевский».
Веселое настроение не омрачилось. Узники острили:
— Сегодня — день казни тайняков и сыпаков!
— Комиссар тюрьмы объявит сегодняшний день днем национального траура…
— Собаке — собачья смерть! — сплюнул Степан.
— Поздно в нем совесть пробудилась, — отозвался Любомир.
— Казнил себя своим судом, — сурово проговорил Иван.
Ранняя весна во Львове чаще всего неприветлива. Тучи опускаются настолько низко, что остроконечные крыши домов, башни и шпили костелов тонут в густом тумане, а Святоюрский собор на горе вовсе исчезает во мгле.
Как озлобленное живое существо, по узким неровным улицам носится ветер, срывая котелки и цилиндры с прохожих, пронизывает холодом нищих, едва прикрытых жалкими лохмотьями, грохочет железными вывесками, раскачивает огромные ключи, повешенные у входов в слесарные мастерские, или деревянные сапоги и башмаки около дверей сапожных мастерских и магазинов.
Бывает, что целыми днями льет дождь. И хотя обитатели подвалов радуются весне, как празднику, в такие дни они проклинают ее, спасая имущество от наводнения, а детей от простуды.
Приют им дают соседи на чердаках и в каморках. Ведь у тех. кто живет в удобных, комфортабельных «покоях» между подвалом и чердаком, беднота редко находит сочувствие и помощь.
В один из таких дождливых мартовских дней Ивана Сокола выпустили из тюрьмы.
Вайцель упорно пытался найти связь между деятельностью социалистов и пожаром на нефтяном промысле барона Рауха и Калиновского. Он лелеял надежду, что ему непременно удастся установить связь, и тогда неизбежен новый громкий процесс, а вслед за ним — заключение Ивана Сокола и его сообщников.
Закинутые Вайцелем сети не принесли желаемого. И он вынужден был отказаться от бредовой мысли обвинить социалистов в причастности к бориславскому пожару.
Вскоре за Иваном Соколом освободили Степана Стахура, Богдана Ясеня, Любомира Кинаша и остальных бориславских рабочих, кроме Андрея Большака. Его осудили на три года, и он умер в тюрьме.
Глава двадцатая
ВЕРНАЯ МЕЧТЕ ЯРОСЛАВА
Вайцель вызвал к себе агента, задержавшего доктора чеха, и раздраженно сказал: