Пехота формировалась из янычар. Эти дети балканских пастухов и земледельцев обладали как сильными сторонами, свойственными крестьянам, так и крестьянской же ограниченностью. Их взгляд был устремлен под ноги, на землю, которую нужно захватить или удерживать против превосходящих сил противника. Они очень по-крестьянски ценили пищу — до такой степени, что звания их офицеров были позаимствованы на кухне: раздатчик похлебки, водонос, повар, поваренок. Потеря знамени полка в бою считалась позором, но потеря полкового котла влекла за собой разжалование всех офицеров. Янычар, разгуливающий по улицам Стамбула, был персоной привилегированной; не будучи богат, он носил пышное одеяние и держал себя с достоинством солдата, честно заслужившего свое особенное положение среди людей, которое, в том числе, означало неподсудность обычному суду. Он был совершенной боевой машиной с головы до пят, от верхушки белоснежного тюрбана до грубых красных туфель. Английский посол однажды посмеялся над маленькими лопатками, привязанными к их поясам, и сказал, что янычары больше похожи на землекопов, чем на солдат. Его более умный собеседник тоже посмеялся, но напомнил, что «именно такого рода оружие скорее, чем аркебузы и пушки, помогло туркам отнять у наших единоверцев такие твердыни, как Родос, Агридженто, Хиос и множество других прославленных крепостей. Я не могу представить себе, какая сила способна уберечь крепость, когда сотня тысяч этих людей, а то и больше, собирается под стенами и начинает одновременно орудовать своими лопатами».

Сипахи, то есть кавалеристы, всегда были исключительно турками и мусульманами по рождению, потомками гази былых дней как в переносном, так и в самом прямом смысле слова. Когда сипахи садился на коня и брал в руки лук, а в ушах у него звенел клич командира: «За мной, мои волки!» — он превращался если и не в первого со времен мифической древности кентавра, взявшего в руки оружие, то, во всяком случае, в единое стремительное целое со своим скакуном. Лишившись коня во время военной кампании, он мог лишь беспомощно стоять на обочине, положив седло себе на голову и безмолвно взывая к милости какого-нибудь сильного мира сего, который даст ему новую лошадь.

Сипахи были разбросаны по империи и всегда находились в движении: с постоя на постой, а оттуда — на войну. На протяжении всей своей истории они сохраняли частицу вольного духа гази и некоторые из их обычаев. Они носили шкуры. Они упражнялись в стрельбе, как степные кочевники: проносились на полном скаку мимо медного шара и, развернувшись в седле, пускали в него стрелу. Сигналом собираться на войну перед стамбульскими воротами Эдирнекапы или на берегу Босфора в Скутари для них был воткнутый в землю бунчук с конским хвостом. Когда кавалериста приговаривали к смерти за то, что его конь потоптал посевы у дороги, коня казнили вместе с седоком.

Мечтой каждого всадника было поступить на службу в регулярную армию и получить тимар, доход с которого позволял его владельцу заниматься только военным делом. Больные, пишет Райкот, [17] приказывали нести себя на войну в постелях, тимариотов грудного возраста привозили в люльках. Тимар был не более чем удобной формой платы за военную службу — владение им означало, что тимариот получает право, в соразмерности со своими заслугами, собирать часть государственных налогов и оставлять их себе. Вся земля империи и все налоги населяющих ее людей принадлежали султану, который часть своих доходов отдавал напрямую подданным в обмен на службу. Рядовой кавалерист получал доходы с тимара — например, маленькой деревни. Его командиру могли выделить зеамет — доход с нескольких небольших деревень и, может быть, с рынка. Высшие чиновники провинции получали хас, представлявший собой совокупность разного рода доходов, собираемых в землях, которыми они управляли от имени султана. Источники этих доходов могли быть разбросаны по провинции, но чаще были сосредоточены в городе, в пределах непосредственной досягаемости жившего там должностного лица. Это были разнообразные городские налоги и пошлины: мостовой сбор, базарный сбор, налог на очаги и так далее. Каждый сипахи обязан был в военное время выставлять определенное количество вооруженных людей: тимариот — одного-двух, владелец зеамета — пятерых-шестерых, а бей должен был являться на сбор во главе всей своей челяди: оруженосцев, всадников, рабов.

Никто из них не обладал правом собственности на свою землю, никто из них не владел крестьянами: тимариот был лишь назначенным сборщиком определенных налогов, которые сегодня он мог собирать в одном уголке империи, а завтра — совсем в другом, если ему необходимо было туда переехать. Сыновья тимариота не получали никакого наследства, за исключением естественной благорасположенности командиров к тем из них, чьи отцы прославились особой доблестью; старший сын, если он был уже достаточно взрослым человеком, обычно получал тимар, доход с которого равнялся примерно трети доходов отца. Когда границы империи расширялись, сипахи мог быть перемещен на новую территорию; за военные подвиги его могли наградить; однако он оставался целиком и полностью в распоряжении султана, которому принадлежало и все его имущество.

Со сменой одного поколения другим ресурсы империи неизменно подвергались ревизии. Налоги, пошлины, расходы, денежные вознаграждения, рыночные сборы, стоимость земель и крестьянского имущества — все тщательно пересчитывалось, чтобы можно было постоянно регулировать и корректировать распределение тимаров. «Ссади турка с коня, — было однажды сказано, — и получишь чиновника». Однако каждый чиновник империи продолжал, пусть и в переносном смысле, чувствовать под собой седло, и каждый, от самого скромного писаря в дворцовой канцелярии до двух высших судей империи, кадиаскеров (один ведал армейскими судебными делами в Анатолии, другой — в Европе), верил, что вносит свой вклад в военные успехи султана.

Немалую часть доходов империи обеспечивали бесконечные военные походы — они приносили добычу всем, [18] новые источники налогов государству, новые тимары простым сипахи и новые пашалыки сильным мира сего. Османская империя была первым со времен римлян государством Европы, имевшим постоянную армию, которую она содержала, кормила и поддерживала в боеспособном состоянии, проявляя непревзойденные чудеса организации. В 1683 году, когда двухсоттысячная османская армия двинулась на Вену, каждый ее солдат ежедневно получал на ужин свежий хлеб; а в 1548-м, когда турки шли войной на персидского шаха (шли очень быстро — потому, как говорят, что командование опасалось, как бы местное шиитское население не заразило их своей ересью), они обрушивались на врага с уже заряженными пушками и зажженными фитилями, отлично зная, что персам дотоле с подобной тактикой сталкиваться не приходилось. Снабжение армии всем необходимым для жизни было так прекрасно продумано и организовано, что она смогла несколько недель подряд спокойно продвигаться по территории, разоренной отступающими войсками шаха, которые пытались воспользоваться тактикой выжженной земли.

В лагерях западных армий царили неразбериха, пьянство и распутство. Обстановка в османском военном лагере напоминала чинный званый ужин. Тишину и спокойствие нарушали лишь постукивание молотка, которым забивают колышки шатра, покашливание верблюдов да бульканье котлов с варящимся рисом. «Думаю, в мире нет правителя, — писал византийский хронист Халкокондил, — чье войско и лагерь пребывали бы в лучшем порядке. Они всегда располагают изобилием съестных припасов, а лагерь разбивают без малейшей суеты и замешательства». Когда итальянский путешественник XVIII века граф де Марсильи отмечал, что османы еще не до конца расстались со своим кочевым прошлым, он имел в виду в первую очередь шатры. Османский мир изобиловал ими. Одни шатры защищали от раскаленного солнца пустыни, другие — от балканских дождей. Пророк Мухаммед пользовался шатром, святые суфии разбивали шатры на небесах. Подлинным моментом основания империи было строительство Топкапы — шатров, сделанных из камня. Подлинная сила империи заключалась в способности стремительно перемещать самое себя в пространстве. Так, во время последней осады Вены подле австрийской столицы вырос полотняный город — причем он был больше ее и куда более упорядоченно устроен; в нем даже были оранжерея и сад для великого визиря. «Вот он, османский порядок», — писал Турсун-бей о том, с какой поразительной быстротой и завидной аккуратностью турки разбивали лагерь после дневного марша, так что за какой-то час посреди полей и лугов вырастал целый город. Костры янычар, на которых готовился ужин, разгоняли вечерние сумерки, а вокруг шатра султана выстраивались просители, посыльные и должностные лица точно в том порядке, который был предписан субординацией. В XV веке подобная картина привела Бусбека в восторг, а в XVIII, когда туркам уже редко удавалось бряцать оружием с надлежащей степенью убедительности, она поразила леди Мэри Уортли Монтегю, которая вообще-то находила все, связанное с военным делом, ужасно скучным.