В 1532 году султан вернулся с колоссальной армией — включая отряды, присоединившиеся уже в Венгрии в июле — августе, в ней было около трехсот тысяч человек. Сулейману было известно, что в Вене находится император Священной Римской империи, король Испании и ее заморских колоний Карл V, которому удалось ненадолго примирить своих враждующих немецких вассалов и собрать в Германии армию. Карл V и Сулейман были самыми могущественными правителями своей эпохи: один — глава исламского мира, другой — христианского. От победы или поражения Карла зависело будущее его собственного дома и всех земель, повиновавшихся ему: Испании, Нидерландов, большей части Италии и всей Германии от Балтийского моря до Богемии. Во всем христианском мире одни лишь французы, со всех сторон стиснутые владениями Габсбургов, желали ему неудачи.

Погода, которая начала портиться еще в мае, когда османская армия вышла из Эдирне, стала невыносимо скверной к середине июня, когда турки дошли до маленького городка Гюнс, стоящего в ста с небольшим километрах к юго-востоку от Вены на реке Рааб. Из-за нескончаемого дождя по пути пришлось бросить неподъемно тяжелую пушку: волы, тащившие ее, скользили в грязи и замедляли ход всей армии. Городок Гюнс был настолько мал, что осаждающим никак не удавалось развернуть свои силы так, чтобы наилучшим образом воспользоваться своим подавляющим численным превосходством. Крошечный гарнизон, разумеется, не собирался сдаваться и сопротивлялся с великим упорством и доблестью, однако постоянные штурмы, похожие на те, что некогда измотали силы защитников Константинополя, в конце концов вынудили оборонявшихся начать переговоры. Турки позволили гарнизону покинуть город в полном вооружении и под развевающимися знаменами, а между тем продвижение армии было задержано на целый месяц. Было уже слишком поздно начинать полномасштабную осаду Вены — скорее всего, Сулейман надеялся, что Габсбург выведет свою армию ему навстречу. Но тот не доставил ему такого удовольствия.

У Карла V и Сулеймана Великолепного было много общего; и хотя оба постарались обратить себе на пользу тот факт, что битва так и не состоялась, и по умолчанию объявили победителем себя, каждый из них, должно быть, испытал облегчение из-за того, что благополучие его гигантской империи не было поставлено в зависимость от превратностей одного-единственного сражения. [23] Да и в любом случае произошедшее никак нельзя было считать поражением Сулеймана. И все же после череды подобных побед ему было над чем поразмыслить. В 1537 году армия под его началом впервые за всю османскую историю вернулась из кампании без военной добычи, а почти двадцать лет спустя, в 1556-м, после поражения от мальтийских рыцарей, султан велел флоту войти в Стамбул ночью и после бродил по городу переодетый, слушая разговоры на улицах. Возвышенные стремления Сулеймана приходили в столкновение с его подозрительным, угрюмым, вспыльчивым нравом. Конец его длинного правления был омрачен трагедией пусть и не столь катастрофической, как та, к которой привело высокомерие его предка Баязида Молниеносного, но повлекшей за собой куда более серьезные последствия, чем позлащенные страдания позднейших султанов. Чем выше поднимался человек в Османской империи, тем ближе он был к смерти, и правление Сулеймана в ретроспективе представляется обвитым шелковым шнурком палача.

31 августа 1526 года — столь славного года для османского оружия, года битвы при Мохаче, уничтожившей сопротивление Венгрии, Сулейман сделал в дневнике наводящую тоску запись: «Проливной дождь. Казнено две тысячи пленных». За свою жизнь он расширил границы империи до небывалых пределов, но перед смертью, возможно, понял, что их дальнейшее расширение невозможно. Он был поэтом и воином, покровителем религии, искусств и наук, монархом, сознающим свой долг, — однако внутри границ собственной империи он был более жесток, чем на вражеской территории. Он приказал убить своего лучшего друга. Когда во младенчестве умер один из его сыновей, Сулейман швырнул наземь тюрбан, сорвал с себя все драгоценные украшения, содрал со стен дворца роскошные драпировки и перевернул ковры, прежде чем последовать за телом ребенка к месту похорон в карете, запряженной плачущими лошадьми. Но он же приказал немым слугам удушить своего сына Мустафу, а сам смотрел, спрятавшись за ширмой: его убедили, что Мустафа готовит против него заговор. Другой его сын, Баязид, понял, что очередь за ним, поднял восстание, был разбит и бежал в Персию; после переговоров шах выдал его султанскому палачу. Империя досталась Селиму, который был хотя и алкоголиком, но зато сыном Роксоланы. В последние годы жизни Сулеймана мрачная сторона его натуры взяла верх над радужными надеждами и благородством его юных дней. Он одевался очень просто, ел с фаянсовой посуды и всячески способствовал торжеству ортодоксального ислама, сделав из самого почтенного муллы, великого муфтия Константинополя, нечто вроде мусульманского патриарха, стоящего во главе новой исламской иерархии. В описании австрийского посла, прибывшего к престарелому султану на прощальную аудиенцию, он предстает не столько живым человеком, сколько своего рода метафорой самой империи: дряхлый, но величественный, тучный, нарумяненный и страдающий от боли в изъязвленных ногах.

В сражении, писал Критовул, воины «безжалостно рубят друг друга на куски, атакуют и защищаются, наносят и получают раны, убивают и умирают, кричат, изрыгают богохульства, едва ли понимая, что происходит вокруг и что они делают, словно безумцы». Однако неистовство битвы быстро проходит. В мирной жизни солдат часто бывает безобиднейшим человеком, а османы вообще были людьми весьма уживчивыми. Они не стремились менять образ жизни завоеванных народов, лишь бы те платили налоги. Они никого не принуждали говорить на своем языке. «Вся их политика сводится к расширению границ», — полагал один наблюдатель XVI века, и в отличие от великого множества позднейших строителей империй османы никогда не задавались вопросом, почему другие не могут стать такими же — или почти такими же, как они сами.

Просто они знали ответ. Скоро придет Махди, предвестник конца света, и докажет, что правы они, мусульмане, — а до тех пор достаточно поддерживать порядок и неустанно расширять пределы владычества ислама, управляя, так сказать, миром по доверенности.

Впрочем, при всей своей терпимости к обычаям и верованиям людей Писания османы люто ненавидели шиитов, поскольку шиитская ересь ставила под сомнение их самодовольные ожидания. Последователи Али питали склонность к мистицизму, что суннитские правители, люди весьма мирские и практичные, рассматривали как вызов своей власти. Селим I был грозой кызылбашей («красноголовых»), шиитов Восточной Анатолии, которые носили красные тюрбаны и считались угрозой для государства, — он истреблял их тысячами. Один паша, прозванный Мясником, уничтожал еретиков всюду, где встречал их, на месте. Вообще создается впечатление, что османы теряли контроль над собой всякий раз, когда под сомнение ставились их самые сокровенные убеждения и когда они по-настоящему чего-то боялись. В остальных случаях они могли мириться с очень многим. В тридцатые годы XIX века Дэвид Уркварт [24] однажды наблюдал такую картину: маленький мальчик изводил отца-янычара, посиживавшего на крыльце своего дома, а тот, хоть и был ужасно зол, не трогал сорванца даже пальцем. Наконец, удивленный таким поведением Уркварт спросил старого воина, почему тот просто-напросто не отшлепает сына.

«О, — сказал янычар. — Вы, франки, такие умные!»

Османы были страшны в бою, но правили завоеванными землями мягко. Сама природа перешедших в их руки владений диктовала необходимость самоуправления на подчиненных территориях, ибо одно дело собрать громадную армию и двинуть ее к границе, и совсем другое — проникать в каждую укромную долину и ущелье этой на редкость гористой империи и управлять живущими там людьми, вдаваясь во все подробности их жизни.

При всем своем блеске и воинском духе, при всех богатствах, рекой текших в Константинополь, империя по сути своей была страной пастухов и гор. Пинд, Карпаты, непроходимые горы Центральной Греции, гора Олимп, страна орлов Албания… Слово «Балканы», изначально означавшее «горы», в качестве географического названия распространилось на огромный регион к югу от Дуная (то есть, собственно говоря, на все европейские владения Турции), глядя на который географы никогда толком не могли понять, где кончается один горный хребет и начинается другой. Принадлежащие османам острова часто походили на дамскую шляпку: на полях находится порт и живут турецкие поселенцы, а тулья принадлежит пастухам. На востоке, в Анатолии, высились Понтийские горы и хребет Тавра, а за ними — пики Кавказа; между высокогорными пастбищами и равнинами передвигались, следуя смене времен года, тысячи подданных империи, ведущих кочевой или полукочевой образ жизни. Смена времен года вообще во многом определяла жизнь империи: пастухи, летом перегонявшие стада на горные плато, погибли бы, если бы остались там зимовать; весной корабли выходили в море только после того, как патриарх освящал воды, иначе им суждено было потонуть. С октября по апрель горы и моря закрывались, как базар на ночь, и империя, словно медведь, впадала в спячку.

Естественной защитой кочевников была незаметность. Оседлые люди, чтобы спокойнее было жить, порой предпочитали делать вид, что просто их не замечают Они сливались с тенями, скалами и деревьями. Государство стремилось выкурить кочевников из их укрытий и принудить к оседлой жизни, чтобы удобнее было собирать налоги. Но сделать это оказалось не так-то просто.

Османы были вынуждены признавать полномочия примерно тридцати племенных вождей в горных районах Курдистана и Армении. Относительной независимостью пользовались вожди Северной Албании. Племена юрюков, кочевавшие по Анатолии, вступали (или не вступали) в контакт с властями по собственному желанию. Некоторые из них придерживались шиизма, другие — суннизма, и зачастую было невозможно отличить одних от других. Они разговаривали на разнообразных диалектах турецкого языка и отличали друг друга по своим стадам (у одних, скажем, белые овцы, у других — черные козы) или по месту предполагаемого происхождения. За их передвижениями пристально следили, и если племя нарушало правило, запрещавшее задерживаться на одном месте более трех дней или наносило ущерб имуществу оседлых жителей, в дело немедленно вступали особые карательные отряды.