Я, со свойственной моему «почемучному» возрасту любознательностью, спросил отца, почему, съев всего-навсего одну порцию отварного цыпленочка, извергаю из себя уже пятую или шестую целую курицу. На что получил маловразумительный и, конечно, требующий научного подтверждения ответ: «Так ведь этих курочек шторм тоже укачивает! Не только пассажиров, понял?!» Я промолчал. Честно говоря, настолько мне было тошно (не только на душе, но и чуть ниже ее), что я ничего не понял…

Неубедительный ответ отца породил во мне беспокойство за его судьбу в незнакомой, загадочной, бурливой, далекой Америке… Уже где-то в приближении к среднему течению жизни я узнал, что отец скрыл тогда от меня тот факт, что советское руководство, узнав о том, что я беру с собой родителей, поручило ему по линии треста «Амторг» произвести большие приобретения техники и оборудования для строительства наших металлургических гигантов – Магнитки, Кузнецка, Криворожстали, Днепрогэса…

Мама же по моей просьбе поехала с нами только затем, чтобы помогать мне в трудных житейских делах: встать, поесть, одеться… Настоящие мужчины хорошо знают, что дела эти без женщин делать очень и очень трудно! Справилась она со своими обязанностями (если учесть, что объектом ее внимания иногда был и папа), в общем, отлично.

Время в Америке прошло быстро, и настал день отъезда домой. Знаменателен он тем, что мама несла меня на руках по трапу на пароход (названия его не помню. И то, что описываю, тоже не помню: об этом мама выболтала мне, когда я уже стал «стареньким» – девятилетним мужчиной). Несла она меня очень простуженным, с температурой, закутанного во что-то теплое и большое, и боялась, что больного могут не принять на борт.

Мне тогда было уже пять лет, на английском изъяснялся не хуже, чем на русском, и был уже «опытным дипломатом». Несет она меня, тяжелого «мужика», на руках, а «мужик» хнычет, но… на вопрос чиновника, проверявшего посадочные документы: «А вы, сэр, почему нос повесили, не заболели ли?», глянув в глаза насторожившейся мамы, бодро ответил: «Да нет, не заболел… Жалко Америку покидать». И тут же, неожиданно для мамы, чиновника и (особенно) для папы, который редко (из-за занятости и разъездов по стране) видел меня, запел весьма легкомысленную песенку, подслушанную у мальчишек во дворе. Смысл ее заключался в том, что ковбой остается ковбоем до тех пор, пока женщины не отказывают ему в ночных забавах. Мама рассказывала, что хорошо запомнила смеющуюся физиономию чиновника, даже подпевшего мне окончание строчки. (Не в этот ли миг родился во мне азарт к перевоплощению и лицедейству?) Мы благополучно проследовали на борт океанского лайнера и поплыли навстречу новым декорациям.

Солнце (продолжая свое занятие) всходило и заходило. Менялись декорации. Вдали все отчетливее слышались марши! Бравые! Следующая моя «загранкомандировка» была в Германию. В 1930 году я «привез» родителей в Берлин, а сам поселился в сорока километрах от них – в городе Хангельсберге на Шпрее, в пансионате мадам Вартенберг, специально для таких, как я, молодых «руководителей» своих пап-дипломатов. Конечно, отец тайком от меня опять нашел себе работу. Да какую! Представителя СССР! Отец рос… вместе со мной. Особенно он вырос в моих глазах, когда зашел в магазинчик, расположенный рядом с пансионатом, представил меня его владельцу, оставил ему какую-то сумму денег и договорился с ним, что я буду приходить в магазинчик и получать соблазнительные для меня фрукты, сладости. Дал ему свой берлинский адрес и просил сообщить, когда я проем все деньги, чтобы привезти новые. Молодец папа! Моя школа! Мама – тоже молодец! Она перещеголяла папу – привезла мне велосипед!

Ассортимент товаров в магазине был явно «провокационный», не соответствовавший соцреализму и нашей регулируемой централизованной торговле. Посудите сами: от фисташек – до огромного арбуза, от вишенки – до большущего ананаса, от банана – до волосатого кокосового ореха, от маленькой бутылочки малинового сока – до пятилитрового баллона сока виноградного, от маленькой конфетки – до трехкилограммовой плитки шоколада с орехами, от маленького пирожного – до двух-трехъярусного, размером в стул, торта. А еще – марципаны, яблоки, груши, инжир, чернослив, лимоны, апельсины, абрикосы… Хватит! Понятно, что все это было нарочно подобрано «шпионами» с явной целью – подорвать наше советское могущество и задеть нашу патриотическую гордость!

Чуть-чуть отвлекусь. Никуда от нас шпионы с марципанами не уйдут… Один умный человек – священник Александр Ельчанинов – хорошо сказал: «И гордость, и самолюбие, и тщеславие – все это виды одного основного явления: обращенности на себя. Откуда же берется эта страсть? Вначале это только занятость собой. Человек любит казаться оригинальным, поразить парадоксом, острить… Говоря о чужом горе, бессознательно говорить о себе: „Я так был потрясен, до сих пор не могу прийти в себя“. Одновременно – огромная зависимость от чужого одобрения, искренняя уверенность в своем превосходстве. Часто это выражается в неудержимом многословии… Уверенность в себе часто переходит в страсть командования; человек посягает на чужую волю, распоряжается чужим влиянием, временем, силами, становится нагл и нахален… Душа становится темной и холодной, в ней поселяются надменность, презрение, злоба, ненависть… целью становится – вести свою линию, посрамить, поразить других… Наконец на последней ступеньке человек разрывает с Богом. Он разрешает себе все!»

Гениальные строчки! Вот только забыл, на кого я хотел намекнуть: то ли на владельца магазина; то ли на нас, в недавнем прошлом гордых строителей светлого будущего; то ли на тех, кто до сих пор «героически» борется за то, чтобы на нашей земле никогда не было такого «свинства», как в маленьком, да еще частном магазинчике 1930 года. Не помню! Не помнил! После октября 1993 года понял, о ком речь!

Ну, да Бог с ним, с магазинчиком! В пансионате мадам Вартенберг я на всю жизнь полюбил простую овсяную кашу – «геркулес» (или «корнфлекс», как она называлась по-немецки). Но главное, что я уже тогда понял, – фашизм ужасен!

Уже тогда, интуитивно ощущая правильность курса на дружбу с африканскими странами, я подружился с негритянским мальчиком Отчи моего возраста. Я помню, как нас не принимали в свои компании дети английских, итальянских и немецких дипломатов. Мы были парнями попроще, менее капризными, и, очевидно, поэтому к нам была очень внимательна милая мадам Вартенберг.

Родители приезжали раз в неделю, рассказывали о бурных событиях, происходивших тогда в Германии. Перед выборами на заборах, на стенах домов наклеивались плакаты с разными номерами. Для пропаганды, агитации и привлечения на свою сторону избирателей каждая партия имела свой номер. Партии соревновались не только в обещаниях благ, но и в количестве плакатов. На заборах и стенах домов наибольшее впечатление производила та цифра, которая количественно преобладала над другими. Это было результатом активности расклейщиков. Ну а избиратели старались побольше сорвать плакатов с номерами противной им партии.