– Напишите в Ленинград, – говорит, а потом опомнилась: – Как же вы в Ленинград напишете?..

– Я слышал, – говорю, – будто никакого Ленинграда уже нет. Камни и вода. Болото опять.

– Да, – отвечает, – для меня Ленинграда уже нет.

– Вы ешьте, – говорю, – хлеб. Завтра я опять привезу. Вы к проволоке выходите.

– Приду, если не уеду отсюда, – отвечает.

И тут у нее и у меня одновременно слезы потекли. Стоим друг против друга, она с одной стороны проволоки, я с другой, и плачем, будто знакомы давно и любим давно, а теперь приходится расставаться навек. Мне кажется, в первый и последний раз в жизни меня женщина любила. И какая женщина! В ночной мечте лучше не придумаешь. А как я ее любил. Стою и воображаю, что где-либо наедине с ней под патефон танцую. Я хоть хромой, но выучился танцевать. Не фокстрот, конечно, танго или медленный вальс. А партнершей у меня был стул. Возьму стул и танцую, если из репродуктора соответствующую музыку передают. А с такой женщиной приятно танцевать не под патефон – под джаз-банд танцевать приятно в клубе треста прохладительных напитков. Смотрите, мол, как хромой с красавицей танцует. На мне пиджак, галстук, жилетка трикотажная.

Сколько длилась моя с Леной любовь, не знаю, думаю, не более пяти минут. Слышу, полицай кричит: «А ну отойди от проволоки!» Оглянулся, вижу: бежит с повязкой на рукаве и с трехлинейкой. Полицаи русским трофейным оружием были вооружены, русскими винтовками-трехлинейками. Пригляделся – узнал. Я с этим полицаем во втором классе учился. Он из соседнего села Поповка. Байдачный фамилия. Противный хлопец. Гнида. Все время меня «Рубль двадцать» дразнил и головой умело дрался. Я говорю:

– Не кричи, Байдачный, мне пан разрешил, – и на немца показываю.

А немец молчит, смотрит с усмешкой то на меня, то на Лену. Наверно, понял, что между нами происходит. Они, немцы, романтическая нация, театр любят. И неправда, что у них юмора нет, юмор у них есть, только он нам не очень подходящий, как худой дворняге не подходит юмор упитанного кобеля.

– Врешь! – кричит Байдачный, недовольный тем, что я его опознал. – Ты жидовке украинский хлеб дал.

И он хотел Лену плеткой ударить, замахнулся на нее, но проволока мешала, он ведь тоже с этой стороны был. Тогда он ее обругал грязно, по-антисемитски, как наш украинец умеет, и прицелился в нее из винтовки, чтоб испугать. И тут я его схватил за горло. Понимаю, что поступаю безумно, понимаю, что жизнью рискую, однако совладать с собой не могу. «Может, лучше, – думаю, – если убьет». Мне часто и до того, и после того жить не хотелось, но в тот момент особенно. И убил бы – прикладом замахнулся, а приклад кованный железом. По голове – и конец. Однако немец не дал. Отогнал немец полицая, как хозяин отгоняет разъяренную собаку. Полицай успел, правда, меня рукой в ухо ударить очень сильно, со звоном. И поехал я с этим звоном назад, вместе с Ванькой Чубинцом, который все видел. Оглянулся: нет Лены у проволоки, скрылась она в толпе других евреев и евреек. Дорогой Ванька мне говорит:

– Зачем ты евреев жалеешь? Мы на них трудились, пока они в городах жили.

– Я не евреев жалею, – отвечаю, – я людей жалею.

– А мне людей не жалко, – говорит Ванька, – мне детей жалко, которые за проволокой. Гады-немцы! Давай немецкую машину обворуем. Немецкие машины в селе у нас на ночевку останавливаются, а шофера в кабине спят. Брезент разрежем, в кузов залезем и наберем немецкой жратвы из почтовых посылок.

Так он фантазирует, а я о своем думаю, слушаю его вполуха, тем более звон от полицаева удара не проходит. Пока ехали, начало смеркаться, небо посинело, вокруг все почернело и слилось в одно. Села тогда огоньками не светили, электричества не было, горели каганцы, которые еле в хате мрак разгоняли. Да и светомаскировка соблюдалась по немецкому приказу, окна рядном завешивали. Когда вечер не месячный, то тьма ровная, как сажа. Но тепло и тихо. У нас на юго-западе в летнее время вечера очень тихие. Передал я Ваньке вожжи, слез с повозки.

– Ты что задумал? – спрашивает Ванька.

– Ничего я не задумал, – отвечаю, – что тут задумаешь? Езжай, – говорю, – сам, а я пешком пойду, пройтись хочется.

Остался я один, сел на землю, сижу без мыслей, потому что придумать ничего не могу. Смотрю: в темноте надо мной что-то мягко летает. Понял: кожан это, летучая мышь. У нас таких зверюшей ненавидят, стараются убить, особенно хлопцы. А я люблю и мышей, и лягушек. Недаром ведь в сказках красивые женщины превращаются не только в лебедей, но и в лягушек. Вспомнил я, что моя прабабушка Текля, когда утешала меня после обид от злых моих братьев и сестер, ныне умерших, от безразличия матери и жестокости батька, говорила о таких зверушках, которые обижены людьми. И захотелось мне самому стать такой зверушкой, хотя тем кожаном, что мягко летает сейчас надо мной. Но как недоступно, как невозможно с моими костлявыми ногами и руками, даже если б я не был хромой, с моим людским неловким телом вот так мягко летать в темноте! И в тот момент я понял, как ужасна судьба тех, кто рождается людьми. Вся людская злоба оттого, что люди несчастней любой букашки, любого кожана, умеющих получать удовольствие от данной им жизни, пока их не раздавили ногой или не убили камнем. Только в моменты сильной любви, когда все остальное, людское, становится безразличным, мы приближаемся к совершенству букашки, лягушки или летучей мыши. Однако сильная любовь не всякому дана и длится недолго, пока учащенно, по-птичьи, стучит сердце и рассудок наш перестает быть грузом, постоянно нам мешающим летать.

Поднявшись с земли, я пошел назад к кирпичному заводу, точно так же как полетела бы птица или летучая мышь – без всякого плана и расчета, а просто как кружит селезень над местом, где упала подстреленная уточка.

Пришел я, несмотря на хромоту, довольно быстро. Впрочем, отъехали мы с Ванькой километра два, не более. Однако когда подходил, то уже не был птицей, уже смотрел напряженно на мелькающие фонарики и слышал голоса-команды. Звучала и немецкая, и украинская речь. Однако украинская речь не местная, а более лающая, отрывистая, я бы сказал – онемеченная. «Западенцы», – понял я, и безвыходная тоска окончательно овладела мной. Я знал, что нашу местную полицайню немцы используют в делах второстепенных: по охране, по конвоированию. Местный хулиган может и ударить, может и убить, если разъярится. Однако, когда предстоит настоящий, военный расстрел, тут используют западенцев, пришедших с немцами из тех самых мест, куда мы сейчас едем. Из Здолбунова, из-под Львова, из-под Ровно, со Станиславщины, из полуевропейской, ополяченной, омадьяренной, онемеченной Украины. Вот – один в одного, сухие, вороненые, горбоносные, с мадьярскими усиками – из дивизии СС «Галичина» – цепью расположились вокруг завода. Черные гимнастерки, синие пилотки, на рукаве трезубец. Через каждый метр – галичанин-эсэсовец, оставив лишь проход перед воротами. А из ворот одна за другой выезжают черные крытые машины. Выехала – пошла на поворот и к шоссе, на поворот и к шоссе. Но были и советские газики, открытые полуторки, на которых люди лежали вповалку под ногами у сидящих вдоль бортов эсэсовцев. Все движение происходит в полутьме, лишь фары вспыхивают и фонарики. Вдруг с одной такой полуторки поднялся человек из кучи лежавших, сорвал с себя кепку и бросил ее мне. Не знаю, почему он так сделал, – может, потому, что я единственный из всех стоящих у ворот не в форме был. Кепка упала прямо к моим ногам, и я успел заметить перед тем, как полуторка скрылась, сделав поворот, что эсэсман этого человека сбил ударом назад, в лежачее положение. Я поднял кепку, но тут же подбежал галичанин и вырвал ее.

– Пан, – сказал я, не дожидаясь злого вопроса галичанина (я понял: если не опережу галичанина рассказом о себе, то будет хуже), – пан, – сказал я, – Чубинец моя фамилия. Я из соседнего села Чубинцы.

Галичанин вытащил из ножен армейский кинжал, вспорол подкладку, ощупал козырек. Он думал, в кашкете записка.

– Чому жид тоби свого кашкета кынув? – спросил галичанин.

– Не знаю, – ответил я.

– А ты що, хлопець, – спросил он помягче, наверно приняв меня за сельского дурачка, – ты за одягом прыйшов?

– За одягом, – подтвердил я.

– Завтра до Попова Яра изжай, дурень, – сказал он, – там того одягу и щыблэтив будэ навалом. На кашкет, як бажаеш, и геть звидцыля.

Попов Яр – вот где среди замученного, застреленного воронья лежит моя сероглазая женщина-красавица. Хоронить у нас есть где. Местность овражистая, яров много и почва разнообразная. Немало песчаных холмов, боровые пески, сухие, удобные для рытья могил. Но подальше на запад уже суглинок, местами песок-плывун, большая обводненность и пригодность для рытья колодцев, наподобие колодца в Парипсах.