— Иди, брат мой, иди, побывавший. Вытри ноги. Да, это мое кенте, шагай по нему, шагай на здоровье, о великий человек!

Она схватила улыбающегося Бремпонга за руку и повела его к машине по огромному куску блестящей дорогой материи, радостно выкрикивая:

— Топчи его, топчи, о великий, шагай по нему!

Кроме толстухи и Бремпонга, в машину сели еще двое: мужчина и женщина в кенте. Молодой человек, встречавший Бремпонга, захлопнул за ними заднюю дверцу и сел впереди, рядом с водителем. Старуха, загнанная сестрой Бремпонга в толпу, снова выскочила вперед и запричитала:

— Ох, ох, горе нам, горе! Выходит, мы должны тратить на обратную дорогу свои последние гроши, потому что согласились встречать разряженного заморского павлина…

Внезапно раздался автомобильный гудок. Старуха отшатнулась, и огромная машина, едва не задев ее, уползла в темноту, словно медлительный гигантский червяк. В машине светился плафон, и Баако показалось, что на заднем сиденье в сиянии драгоценностей и красочных одежд уехал оживший счастливый смех. Когда машина сворачивала на шоссе, вспыхнувший стоп-сигнал ярко осветил табличку с номером ПРВТ-109.

Машина скрылась, а Баако пошел за старухой и нагнал ее неподалеку от стоянки такси. Он мучительно придумывал, что бы ей сказать, но она сама обратилась к нему.

— Господин, — запинаясь проговорила старуха, — я живу в Адабраке. Если ты едешь в ту сторону, может, ты взял бы меня в машину?

— Конечно, — ответил Баако.

— Огромное тебе спасибо, господин. Ты просто спас меня.

Первый таксист, к которому подошел Баако, выключил фонарик «свободно» на крыше машины и сказал: «Я жду пассажира». Второй тоже выключил фонарик и медленно поднял стекла, даже не ответив Баако. Но третий водитель вышел из машины и спросил:

— Вам в город?

— Да, пожалуйста.

Водитель засунул вещи в багажник, а Баако помог старухе влезть в машину и сел с ней рядом на заднее сиденье. Через несколько секунд реклама сигарет скрылась во тьме. Перед поворотом на Аккру висел плакат: «Добро пожаловать!», а у самого поворота, пока водитель пропускал идущие в аэропорт машины, Баако успел прочитать надпись поменьше, обращенную к тем, кто улетал из Аккры: «Счастливого пути!». Дорога была превосходной, и яркие фонари, которых становилось все больше по мере приближения к центру города, появились здесь уже после отъезда Баако. Добротные новые здания неспешно уплывали назад. Баако спросил шофера, что это за дома, и тот принялся равнодушно перечислять:

— Конгресс профсоюзов. Министерство труда. Совет фермеров. Налоговое управление…

— Там везде горит свет.

— Горит. Каждую ночь горит.

— Но почему?

— А почему бы и нет? — Шофер усмехнулся. — Напоказ живем. Красиво, верно?

— Вам нравится?

Шофер пожал плечами и ничего не ответил.

Баако чувствовал, что нервозное беспокойство и страх перед одиночеством, от которых он надеялся избавиться дома, осложнились каким-то новым неприятным ощущением. Ему не удавалось ясно осознать, что же его угнетает, но ощущение не проходило и, с тех пор как он сошел с самолета, неуклонно набирало силу, словно черпая ее из окружающей обстановки. Баако почти забыл обстоятельства своего отъезда — он лишь смутно припоминал, что ему удалось вырваться из Ганы на волне административной показухи. Он попытался определить, почему же сейчас его так отпугивает показуха… И вдруг перед ним опять как бы въявь предстал Бремпонг, окруженный толпой почитателей. Пронзительная боль забилась в левом виске. Баако зажмурился и положил голову на спинку сиденья, но из черной тьмы снова выплыл улыбающийся, потный, прекрасно одетый Бремпонг, заключенный в кольцо родственников и страшно довольный — словно он заранее мечтал об этой ловушке. На секунду Баако уверил себя в том, что они, Бремпонг и встречающие, просто разыгрывали ритуальный спектакль, который должен был кончиться в тот же вечер, уступив место нормальной жизни, чтобы не превратиться в чудовищный фарс, вытесняющий и подменяющий живую реальность. Но в глубине души Баако понимал, что этот фарсовый спектакль и есть обычная здешняя жизнь. Он сразу увидел: его приглашают участвовать в лицедействе, радостно и без сомнений принимаемом всеми за обыденную действительность. Но как Бремпонг заставляет людей быть лицедеями? Впрочем, нужно ли кого-нибудь заставлять? Да, Бремпонг жаждал быть вознесенным чуть ли не до небес, но ведь толпа и сама жаждала вознести его. Нужно ли ему кого-нибудь заставлять, если его неистовые почитатели, так же как и он сам, черпают в лицедействе жизненные силы? Баако почувствовал испуганное изумление. Человек уезжает и годами живет на чужбине, его близкие, никогда не покидавшие родину, годами готовятся к встрече. И когда встреча наконец происходит, задуманный встречающими спектакль чудесным образом совпадает с замыслами возвратившегося. И ведь эти спектакли не традиционные действа: они разыгрываются без репетиций, с полной свободой, волею многих участников, объединенных лишь единством сиюминутных желаний. Страх вытеснил изумление в душе Баако. Он все еще не мог облечь свои ощущения в стройные мысли. Но ему уже стало ясно: его отъезд был бессильным неприятием той атмосферы, которая в Бремпонга вселяла живительные силы. Ему нет места в счастливом мире Бремпонга. И даже не потому, что этот мир его погубит, — ему туда просто не удастся проникнуть. Может быть, из-за собственной слепоты, а может быть, из-за того, что он видит лучше и больше, чем развеселый Бремпонг. Но одно Баако понимал твердо: поостеречься нужно именно ему.

Нет, это не было чистым лицедейством. По крайней мере для тех, кто в нем участвовал. Перед мысленным взором Баако снова возникла давешняя церемония: возбужденная толпа, красочные кенте, драгоценности, фонтаны вина, поклонение новому кумиру, выползающая со стоянки машина, восторженные крики во тьме. Да и какая разница, реальными были сила и радость или нет, если участники считали их совершенно реальными. Пусть этот спектакль был всего лишь лицедейством, призванным скрыть унылое бессилие, — что из того? Ведь никто не хотел смотреть на это со стороны, а значит, некому было сказать, что подобная показуха только сдабривает тоскливую немощность привкусом идиотизма. Да и кто согласился бы прервать хоть на мгновение счастливый смех и славословия, чтобы услышать трезвый голос стороннего наблюдателя?

— Господин, — как бы издалека донеслось до Баако. Он открыл глаза. — Господин, — запинаясь проговорила старуха, — прости меня, но мы подъезжаем к моему дому.

— Ну, так скажите шоферу, где остановиться.

Машина свернула с ярко освещенной центральной улицы и ехала теперь гораздо медленней.

— Вон, у той церкви, сразу после сумасшедшего дома, поворот, мне туда, — сказала старуха.

Старуха вышла из машины, и таксист, не дав ей закончить слова благодарности, поехал дальше.

— Куда теперь? — спросил он. — Вы-то где живете?

— Да я вот думаю… — после паузы откликнулся Баако. — Тут поблизости есть какая-нибудь гостиница?

— Все новые отели мы уже проехали, — сказал шофер. — «Звезду», «Континенталь», «Амбассадор». А здесь есть только старые: «Авенида», «Ринг». Говорят, «Авенида» не хуже новых. — Шофер сбросил газ. — А я было решил, что вы здешний. У вас что же, никого здесь нет? Друзей или хоть знакомых?

— Вряд ли вы знаете моих друзей.

— А давайте-ка проверим. Мало ли как бывает.