Я улыбаюсь. Чем не идеальный план для какого-нибудь кукушонка? План, имеющий шансы на успех. Вот только он не для меня, поскольку, поступая в институт охранки, я ни о чем подобном не думал, никаких планов не вынашивал, ни к чему подобному не готовился.

Я просто знал свои способности и выбрал работу в соответствии с ними. Из меня получился хороший дознаватель.

Тут я перестаю улыбаться, поскольку мне в голову приходит одна довольно трезвая мысль.

Кто знает, на что я решусь лет через десять — пятнадцать, когда до ухода на пенсию станет рукой подать? Не покажутся ли мне эти мои сегодняшние мысли не лишенными основания?

Далия Трускиновская

МАРШРУТ ОККАМА

День был довольно жарок, и путешественницы истомились в огромных, тяжеловесных, не ко всякой дороге (тем паче — российской) приспособленных дормезах. Ближе к полудню они потребовали остановки.

Выскочив, расправив юбки, смеясь, они пошли вперед, срывая с обочин цветы, пачкая пальцы в млечном соке одуванчиков, заплетая послушные стебли ромашек, высматривая, не мелькнет ли где василек, а иные не брезговали и клевером, приседая на корточки, чтобы выпутать его из более высоких трав.

Шли пятые сутки пути. Неудобства уже начали сказываться: две ночи пришлось спать не раздеваясь. Но праздничный мир и молодость принадлежали сейчас этим юным женщинам всецело. Даже крестный ход, появившийся из-за поворота, не навел их на душеспасительные мысли, а лишь помешал несколько общему веселью.

Однако не все были радостны — мало веселого находила в путешествии высокая синеглазая брюнетка, стройная, с гордой осанкой, вполне соответствующей неодобрительному определению: словно аршин проглотила. Брюнетку окружали почтенные дамы, не давая ей ни скорого шага ступить, ни нагнуться, и она позволяла себя оберегать, всякий раз удерживая на устах резкое слово и лишь вздыхая.

Увидев крестный ход, брюнетка первой перекрестилась на несомый впереди образ и на торчащие вверх хоругви, а затем в который уж раз вздохнула. Поневоле первой перекрестишься, коли тебя сопровождают нарочно приставленные люди; даже повитуха, которой велено ехать в одной с тобой карете, и та держит ушки на макушке.

— Матушка Катерина Алексеевна, не пойти ли следом? — спросила женщина постарше прочих, хотя и не старых лет, статная, дородная и румяная. — Кареты мы нагоним!

Брюнетка, не задумываясь, кивнула.

— Где мой кошелек, Прасковья Никитишна? — спросила она. — Буду подавать милостыню. И пожертвую на храм.

— Тут он, матушка…

Крестный ход был нетороплив; да и мудрено спешить сытому пожилому батюшке в новой рясе, нарядным молодицам, взявшимся нести вдвоем один большой образ, мужикам, которые едва не поссорились вчера за право взять самую тяжелую хоругвь, и идущим следом старикам со старухами, убогим на костылях, беременным бабам за руку с детишками. Путешественницы, считаясь с тем, что синеглазая брюнетка беспрекословно замедлила шаг и шла, наклонив гордую голову, поступили так же — в этом случае ее поведение было равносильно приказу.

Не все убогие спасали душу, участвуя в процессии, иные остались на паперти сельского храма, чтобы встретить образа. Это были совсем уж дряхлые бабушки, прозрачные от старости деды, иной без руки или ноги, может статься, ветеран давней шведской войны. Но среди них сидел на коленках еще не старый мужик с перевязанным глазом, в дырявом рубище, на котором поблескивало несколько мундирных пуговиц, и одной рукой вроде бы крестился, а другой придерживал небольшой мешок, при этом еще озирался, как будто охранял незримое сокровище.

Брюнетка, не глядя, протянула руку, и ей вложили в ладонь бисерный кошелечек. Оделяя поочередно нищих, она подошла и к мужику с мешком.

— Ну, этому-то подавать незачем, — негромко, но язвительно сказала дородная женщина. — Сидят дармоеды, бормочут, а на них пахать можно.

Нищий глянул на нее единственным глазом, поднял руку и стал совершать движения, которых сперва никто не понял: сложенными щепоткой перстами тыкал себя попеременно то в правое, то в левое плечо.

— И перекреститься-то не может! — догадалась дородная женщина. — Гнать бы его такого с паперти!

— Я уйду, — грозно молвил мужик. — Я уйду, лишь только в небесах дыры отверзнутся. Видали, как по небу дыры плывут? Я в дыру уйду.

— Спаси и сохрани! — молодые красавицы закрестились. Мужик, говоря это, воистину был страшен.

— А что за дыры — знаете? — он повысил голос. — То — персты! Сверху в небо персты упираются!

Он растопырил грязные пальцы и, вытянув руку ладонью вниз, показал, как это происходит.

— Так что за персты-то? — спросил он еще раз.

— Божьи, дяденька? — смело попыталась угадать одна из подружек.