Шрифт:
Веронике Сазерленд нравился сэр Джон, она частенько повторяла, что «он лишен притворства, без претензий, не знает коварства». Она получала удовольствие, глядя на то, как он в ее присутствии попыхивал своей вересковой трубкой или садился за стол, не снимая охотничьего шлема. [50]
— Он честен, Роберт, а о многих ли людях можно это сказать в наши дни? К тому же он любит и понимает женщин. А о каком мужчине можно сказать это?
Сэру Джону нравилась Вероника Сазерленд, потому что она действительно напоминала его невестку Софи Грей.
50
Шерстяная шапка с козырьком спереди и сзади; такую шапку носил Шерлок Холмс.
— У вас есть ее чувство юмора и беззаботность, — сказал он как-то Веронике, — не говоря уже о красоте и уме. Софи обладала удивительной жизненной силой, но, в конце концов, именно это качество ее и погубило. Бедняжка превратилась в истеричку и покончила с собой. Софи слишком близко подлетела к огню.
Однажды в пятницу, в конце октября, после ленча с сэром Джоном, мы с Вероникой зашли на Тайт-стрит, пили чай с Оскаром и рассказывали ему о портрете Софи Грей, а он сообщил нам, что почти закончил свой новый роман для Стоддарда и решил, как его озаглавит.
— Я назову его «Портрет Дориана Грея», — сказал он.
— А Миллес не станет возражать? — спросил я.
— С какой стати? — с некоторым раздражением спросил Оскар. — Художник в моей истории совсем не похож на Миллеса. Дориан Грей, чей портрет находится в центре повествования, — само совершенство и не имеет ничего общего с Софи Грей. Возможно, он то, чем я хотел бы быть в иные времена.
— Но разве самоубийство не является одним из элементов вашей истории? — настаивал я на своем. — Разве Дориан Грей не покончил с собой? Я беспокоюсь о чувствах Миллеса, ведь Софи Грей тоже…
Оскар небрежно махнул рукой, показывая, что не желает больше спорить на эту тему.
— Если Дориан Грей и состоит с кем-то в родстве, так только с моим юным другом из министерства иностранных дел Джоном Греем. Фамилия вполне обычная, чего никак не скажешь о самом Джоне.
Джон Грей был новым увлечением Оскара, и только на него он позволял себе отвлекаться. Позднее я узнал: несмотря на все уверения, что «навещать мертвых» он предпочитает в одиночестве, на самом деле, во время «печальных посещений моргов и покойницких столицы» Оскара неизменно сопровождал Джон Грей.
Двадцатитрехлетний Грей работал в министерстве иностранных дел. Он не был дипломатом, всего лишь обычным служащим в библиотеке — молодой человек весьма скромного происхождения, который всего добивается в жизни тяжелым трудом.
«Его отец был плотником, — сказал Оскар. — А мать… единственное, что мы можем сказать с уверенностью — она была женщиной».
Бедность родителей привела к тому, что Грею пришлось уйти из школы в тринадцать лет, он стал рабочим-металлистом, но по вечерам продолжал учиться за собственный счет. Следует отдать ему должное, в шестнадцать лет он прекрасно сдал экзамены, которые позволили ему получить должность почтового клерка.
«Он сложный и многогранный человек, — сказал как-то мне Оскар, — интересуется живописью и музыкой, поэзией и языками, почтовыми марками и мной!»
Оскар познакомился с ним в сентябре, через несколько недель после смерти Билли Вуда, на литературном собрании в Челси.
«Мы сразу стали друзьями, — рассказал мне Оскар. — Джон похож на греческого бога, а ведь по внешнему виду не судят только самые непроницательные люди».
Я впервые узнал о существовании Джона Грея в последнюю пятницу октября 1889 года. А познакомились мы через неделю, в «ночь Гая Фокса» [51] , пятого ноября 1889 года. Вероника обедала на Бедфорд-Сквер со своей тетушкой, мы же с Оскаром решили пойти в театр. (Ада Рехан, американская актриса ирландского происхождения, дебютировала в театре «Лицеум».) Оскар сказал, что заедет за мной в кэбе. Я должен ждать его в семь часов — и ни минутой позже — в своей комнате на Гауэр-стрит.
51
Ежегодно вечером пятого ноября отмечается раскрытие «Порохового заговора»; люди жгут костры, устраивают фейерверки, сжигают чучело главы заговора — Гая Фокса.
К шести сорока пяти я был обут, одет и причесан. В семь вышел на улицу. В семь пятнадцать начал беспокоиться. В семь тридцать я уже испытывал настоящую тревогу. Оскар изредка опаздывал на обед, но в театр всегда приходил вовремя. (Многие аристократы относились к актерам, как к слугам, Оскар же — никогда.) В семь сорок пять только чтобы успокоить себя, я решил, что неправильно его понял и на самом деле он предложил мне приехать отдельно, в другом кэбе, и встретиться в театре. Конечно, мне не хотелось нанимать коляску — все свободные деньги я тратил на чай с хлебом, сливками и вареньем и на охлажденное шампанское для Вероники, но если я собирался попасть в театр к восьми часам, другого выхода у меня не было. Приняв непростое решение, я принялся вглядываться в сумрак, прекрасно понимая, что в «ночь Гая Фокса» на Гауэр-стрит, когда уже начало темнеть, а на улицах Уэст-Энда полно народу, найти свободный кэб будет нелегко. Но к моему удивлению, именно в этот момент из желтого тумана появился четырехколесный экипаж и остановился рядом со мной.
— В театр «Лицеум», — сказал я кэбмену.
— Не выйдет, сэр, — ответил он. — Я еду домой.
— Тогда зачем ты остановился? — рявкнул я.
В этот момент дверца экипажа распахнулась, и я получил ответ на свой вопрос, увидев светловолосого юношу в матроске и Оскара Уайльда в измятом вечернем костюме. Его лицо покрывали сине-черные синяки, в волосах запеклась кровь.
— Я нашел его в таком виде, — сообщил мне юноша. — Он сказал, чтобы я привез его сюда.