— Ну, да, генерального писаря, а если меня не будет, так спросишь главного подписка Василия Кочубея. Теперь же ступай, да помни: держи язык крепко за зубами и слова лишнего не выболтай никому!

— Все сделаю, как приказывает ясноосвецонный пан генеральный писарь! — прошептал еврей и, отвесивши самый униженный поклон, скрылся поспешно за дверьми.

— Ну, а теперь седлай коней! — вскрикнул шумно незнакомец. — Да и гайда на Запорожье!

— Нет, постой, не сразу туда, — остановил его Мазепа, — надо мне раньше заехать в Чигирин, рассказать обо всем гетману, попросить у него разрешения да разузнать, не случилось ли чего за это время… Теперь ведь того и жди с каждым днем новых перемен.

— Верно, верно, друже, — незнакомец переменил сразу свой шумный, веселый тон и заговорил серьезно. — Твоя правда, надо нам немедля заехать в Чигирин. Слушай, я расскажу тебе, зачем и куда ехал я. Знаешь ли ты, что Ханенко уже засылал к Польше своих посланцев, предлагая ляхам отдаться им со всей Украйной, если они утвердят его гетманом? Теперь вот в Остроге и собираются комиссары, чтобы порешить это дело, и вот Ханенко посылал меня в Острог сообщить ляхам, на каких пунктах согласен он перейти к ним со всей Правобережной Украйной.

При этих словах незнакомца лицо Мазепы приняло весьма сосредоточенное, серьезное выражение.

— О, это страшно важная новость! — произнес он озабоченно, потирая лоб рукою. — Страшно важная… Да… да. Теперь надо нам все забыть и спешить поскорее в Чигирин… Воистину сам Бог свел меня с тобою! Спасибо ж тебе, друже, — Мазепа горячо пожал руку своего товарища, — ты оказал нам великую услугу, и гетман за это не деньгами, не почестями, а щирым сердцем своим отблагодарит тебя.

— За что благодарить? Ведь я сам, как и все прежде, склонялся сердцем к Дорошенко, да это его бегство в Чигирин, а потом союз с басурманом… Эх–эх! — незнакомец с сердцем всклокочил свою чуприну. — Ведь вот и теперь из-за этого самого союза много казаков и запорожцев отделилось от Дорошенко и присоединилось к Ханенко.

— Так, так, сам вижу, все это надо будет разъяснить, обдумать, выставить против хитростей врага свои сети, — заговорил торопливо Мазепа. — О, этот Ханенко! Но погоди, вскоре увидишь ты, увидят и другие, какой это хитрец и самолюбец! Ведь он уже и в Москву отправил послов: торгуется, вынюхивает всюду, где ему заплатят дороже. Но поборемся, поборемся! — вскрикнул энергично Мазепа и, опустивши руку на плечо товарища, произнес бодрым, твердым голосом: — Не будем же тратить и лишней минуты, друже: в Чигирин, а оттуда в Запорожскую Сечь!

В одном из флигелей старого Острожского замка, в мрачной комнате с низкими давящими сводами, за столом сидели два собеседника. Один из них, знакомый нам Тамара, бывший есаул Бруховецкого, выглядел теперь каким-то полинялым, изношенным: следы оргий и пьяных ночей легли на лице его мелкими морщинами вокруг воспаленных глаз, смели яркую окраску здоровья с его осунувшихся щек и подсерили обредевшую чуприну… Да и самое платье на Тамаре было теперь сильно притерто, — видно было, что нужда держала его в руках. Другой был один из уполномоченных польских комиссаров, ротмистр Фридрикевич, командированный вести переговоры и заключить союз с новопоставленным на Запорожье гетманом Ханенко; пан ротмистр, и по блестящей одежде, и по довольному выражению выхоленного, молодого еще лица составлял противоположность пану Тамаре. Перед собеседниками стояли серебряные кубки, наполненные темным, почти черным липовым медом, а посреди стрла возвышался увесистый жбан, в котором слегка колебалась та же ароматная влага. Комната была слабо освещена двумя восковыми свечами, так что стены, увешанные портретами, казались подернутыми мутными пятнами, а из рам угрюмо смотрели на незнакомых гостей лица целого рода князей Острожских.

Разговор вертелся около Ханенко. Давно посланный им посол, о котором ротмистр Фридрикевич дважды получил известие, что он уже в дороге, до сих пор не являлся, а ему вручены были условия Ханенко, на каких последний готов был с Правобережной Украйной ударить челом Речи Посполитой. Посланные Тамарою гонцы и разведчики не принесли тоже никаких разъяснений, да и от Ханенко не прибывало другого посла. Все это тревожило молодого комиссара и ставило его в крайне неловкое положение. Из Варшавы шли к нему довольно часто запросы, а он должен был пока увиливать от прямых ответов и сидеть без толку в скучном Остроге. Между тем для Польши было крайне интересно выдвинуть своего ставленника, Ханенко, готового пойти на всякие уступки; с новым гетманом Речь Посполитая надеялась опять подчинить себе разоренную и опустошенную Правобережную Украйну, тем более, что и Москва, в силу Андрусовского договора, должна была покровительствовать этому подчинению, — вот для этой-то миссии и был командирован юный дипломат; но дело, по каким-то темным случайностям, как назло, уходило из его рук, и эта неудача раздражала и бесила пана ротмистра.

— Нет, это, бей меня Перун, — невесть что, — возмущался молодой комиссар, — ты пойми, пане: мое положение — самое глупое, самое отвратительное! От меня настоятельно требуют сведений, указаний, как стоит дело с Ханенко, а я отмалчиваюсь, выбрехиваюсь — и все через этого, пся крев, посла! Татаре ли его накинули арканом, Дорошенко ли посадил его на палю, или он валяется по шинкам пьяный, как хлоп, — бес его ведает, а ты вот сиди в этой скучной трущобе и жди!

— Да, что трущоба, то трущоба! — согласился Тамара. — Людям, которые привыкли к роскошной жизни, с шумным весельем, с шляхетской фантазией, с пышными пирами, с возлияниями Бахусу и с жертвоприношениями Киприде, — здесь тощища смертная!

— Я до такой степени отупел от досады, что, представь себе, пане, бывают моменты, когда даже ни о чем не хочется думать!

—- О, бросил бы ты, любый пане, все думки, коли б мне не несчастье!

— Какое? В чем?

— Да в том, что у меня была выхвачена и припасена для панской милости такая квиточка, что пан бы облизал себе пальцы: красавица, зорька небесная и совершенно невинный птенчик! Представь себе, пане: ясная, как раннее утро, нежная, как лепесток розы, и при этом темные брови и темные с поволокой глаза… Вообрази себе ангельское выражение личика и в глазах целое пекло… Это очарование! Самые противоречия имели такую обаятельную силу, что я, пресыщенный уже наслаждениями жизни, приходил в трепет, помышляя о восторгах блаженства.