Оставшись одни, обе послушницы молча принялись за работу: отнесли от стены и поставили в ряд среди трапезной столы, приставили к ним с обеих сторон скамьи и нарезали крупными кусками лежавший уже на одном из столов ржаной, хорошо выпеченный хлеб. Становилось темно. В высоко поставленных окнах едва брезжил потухший в туманном сумраке день. Удары колокола прекратились, и улеглась везде тяжелая тишина. Послушницы, покончив работу, присели на скамье отдохнуть.

— Пора бы засветить ставник перед кшижем и приготовить шандалы на стол, а то, вишь, темнехонько, — заговорила наконец Устина.

— Нет, сестра, подожди, — ответила тихо Галина, — посидим еще так; я люблю темные сумерки, они все закрывают черным серпанком и вводят душу в сладкий обман. Начнешь вспоминать прошлое, и оно из темноты станет всплывать и засматривать с лаской, с любовью в глаза…

— А ты все еще не забываешь? Эх, Галина, моя горлинка тихая, да ведь не вернется же это прошлое! Для нас оно умерло. А мертвое вспоминать — только марно дратовать сердце, дарма растравлять рану.

— Да мне в этой боли, в этой отраве единое счастье; я только и живу моим прошлым… Отними его, и у меня не останется ничего, ничего…

— А по мне, так это еще тяжелее — вспоминать могилы, без всякой надежды…

— Ох, без надежды! — повторила Галина, как эхо, последние слова подруги и ухватилась руками за сердце, почувствовав в нем острую боль. — Но может быть… Кто знает? Да вот ты же живешь более радостно, как я, а какая у тебя надежда?

— У меня, — улыбнулась грустно Устина, — и не было ее, так мне через то, может быть, и легче… Не зазнала я в молодости ни проблеска счастья: все помыкали мной, как рабой, всяк издевался, заставлял работать, как быдло; ни родных, ни друзей я не знала, а пан, как увидел меня, то хоть и уволил от черных работ, хоть и оказал ласку, так за то хижим зверюкой накинулся, и я еле успела спастись бегством… Так что же мне вспоминать в прошлом? О чем жалеть?

— И ты не любила никого?

— Нет. Меня никто не жалел… А если кто и проявлял жалость, так со змеиной думкой… Так за что бы я таких гадин любила? Оттого-то мне здесь и покойнее, и лучше… После пекла этот кляштор покажется раем, из которого не захочешь и выйти… Тебе-то другое дело.

— Ох, правда, моя родненькая: у меня в минулом был рай… все любили меня, все лелеяли… Я не знала горя… Только раз облилось мое сердце кровью, когда его, моего коханого лыцаря, моего суженого, сняли мертвым с коня… Но зато какая же была радость, когда он воскрес, какое счастье было, когда сказал он мне, что меня любит, какое блаженство было, когда я стала его невестой!.. А теперь… Ах, как я его люблю! — И Галина заплакала тяжелыми безутешными слезами.

Устина, испугавшись, чтобы эти слезы не перешли в бурные рыдания и не произвели бы среди монахинь смятения, начала утешать и ласкать Галину, да и жалко ей было своей тихой подруги.

— Не надрывай себя слезами, моя ластовочка, не тужи, моя ягодка, — приговаривала Устина, обнимая подругу, — еще, кто ведает, может, и встретитесь… У Бога ведь все готово…

— Да где же Ивану найти меня? И ввек ему не спадет на думку, что я здесь… Он, наверное, считает меня мертвой…

— Ну так что ж! Если ему трудно догадаться, где ты, то, может быть, тебе легче дать ему весточку…

— Как? Каким образом? — встрепенулась Галина, раскрыв свои темные, лучистые глаза. Эта мысль еще не приходила ей в голову, хотя фантазия ей не раз рисовала волшебные случаи встречи. — Разве это можно?..

— Я не знаю сразу как, но считаю это возможным, нужно только обдумать, выискать случай… Ведь тебе же известно, где твой милый?

— Да, да, он был у гетмана Дорошенко важным лицом… Жил больше в Чигирине и, верно, там и теперь.

— Ну, так, значит, половина дела уже в жмене, а другую можно найти… Жаль, что мы давно про это не дбали, а может быть, не раз уже был случай…

— Радость моя, порада моя! — вскрикнула Галина и начала обнимать свою советчицу. — Ты меня просто воскресила, свет мне открыла… Ох, какая я была глупая, что давно с тобой не посоветовалась.

— Ну, досадовать на то уже не след; так было, видно, Богу угодно, а без Бога ни до порога. Ты только вот о чем позаботься, чтобы тебя не приневолили на днях постричься в черницы.

— Меня? Ни за что! Пусть хоть замучают, а я своей веры не переменю.

— Нет, ты так прямо этого им не скажи: они ведь непоборимая сила… и замучат, и закатуют… С ними нужно хитрить. Ведь если они держат схизматок, так именно затем, чтобы постричь их в католических черниц, и, кажется, уже срок испытания над нами окончился.

— Как, разве ты что-нибудь слыхала?

— Мне, по крайней мере, велено капелланом быть готовой к пострижению.

— И ты согласишься?

— Соглашусь. У меня, повторяю тебе, нет ничего в прошлом, что бы я пожалела, даже вера моя не только не защитила меня от терзаний, а еще утроила их и стала поводом к презрению…

Разговор молодых послушниц был неожиданно прерван. Увлекшись им, они и не заметили, как подползла ночь, окутавши их трапезную полным мраком, а в темноте они не обратили внимания, что входная дверь отворилась бесшумно, и в нее проскользнула какая-то тень.