А девушка терпеливо ждала полтора часа на морозе и не сказала ни слова упрека, когда Игнатьев прибежал-таки.

— Куда пойдем? — спросил он, выдыхая изо рта морозный пар.

— Пойдем куда-нибудь погреемся, — ответила она дрожащими от холода губами.

Год они встречались просто так. Потом папа поставил вопрос: чего ты просто так ходишь? Или женись, или уматывай.

Но Игнатьев уже так привык принимать горячую ванну (в казарме только холодная вода, баня же раз в неделю), есть домашние пельмени, носить чистые носки вместо портянок, что уже не мог отказаться от всего этого.

Пришлось жениться.

В паспорт поставили штамп. А в диплом — пятерку по сопромату и термеху.

Когда после службы уехали в дальний гарнизон, жена заскучала. От нечего делать стала пилить мужа, который приходил со службы — язык на плече. Несколько раз он серьезно хотел убить ее, но потом родилась дочь. И у жены стало меньше свободного времени. Перестала донимать мужа по пустякам, и жизнь как-то наладилась. Со временем страсть угасла, но оставалась привычка.

«Привычка свыше нам дана, замена счастию она», — мысленно цитировал классика лейтенант Игнатьев. В его жизни все как-то устаканилось. Изредка он ходил налево. Но не делал из измен культа. И к жене относился очень тепло… До тех пор, пока на горизонте не появилась Антонина…

Получилось так, что дочь сильно заболела. И жена поехала с ней в Россию — лечиться. А Дровосека закружило…

С Антониной ему было очень легко. Она была хорошая хозяйка. Нетребовательная. Ласковая. Умела понять и простить… Хотя и жена до (и первое время после) свадьбы была точно такой же. «Потом уже скурвилась…» — вздыхал Игнатьев.

— Я хотел сказать… — неуверенно произнес он, — может, как-нибудь… пообедаем…

— Как-нибудь, может, и пообедаем. — Антонина рассмеялась.

Она откинулась назад, словно отстраняясь от Дровосека. Ему показалось, что Антонина уже к нему равнодушна, и эта мысль распалила Игнатьева. Он едва удержался, чтобы не наброситься на нее, не сорвать платье и овладеть ею тут же, на заплеванном и загаженном окурками асфальте…

— Погоди. — Игнатьев взял ее за руку.

Но Антонина легким движением освободилась и отошла чуть подальше.

— Нам не о чем говорить, — холодно произнесла она, — извини, я спешу.

И ушла. Быстрым, уверенным шагом.

Игнатьев остался стоять. Он смотрел ей вслед, разинув рот.

Ну не мог он бросить семью. Не мог! Из-за дочери…

А Антонина ликовала. Встреча убедила ее, что не все еще потеряно. Она желала Игнатьева не меньше, чем он ее. И ничего не могла с собой поделать. Ее сводили с ума ягодицы Дровосека: упругие, подтянутые, округлые. У нее кружилась голова при виде их.

Ветров, конечно, был хорошим парнем. И даже — симпатичным. Но ягодицы у него ни к черту. Вялые. Рыхлые. Никакой страсти в них!

«Дура я дура! — думала Антонина, мечтая об Игнатьеве. — Есть же у меня Ветров — нежный, заботливый. Он рисковал жизнью ради меня. Но самое главное — он холостой, — Забудь про Сашу!»

Она говорила себе, что Игнатьев — мерзавец (что было чистой правдой), что готов был продать ее в бордель (или по крайней мере закрывал на это глаза), что он мизинца не стоит на руке Ветрова.

И все равно.

Любила.

Что тут поделаешь.

Любила Игнатьева. Как брошенная игрушка по-прежнему любит ребенка-шалуна. Неблагодарного и злого…

«Пусть помучается, — подумала Антонина после встречи, — а потом он будет мой».

У генерала Толочко было такое чувство, что его обманули. «Усмон — сволочь! — думал Толчок. — Он вел двойную игру!» От разведки не укрылось, что тот за спиной миротворцев и Масуда общался с талибами. И благодаря этому в Душанбе были две крупные террористические группы. Одна работала на генерала Толочко, другая — на Усаму Бен Ладена.

А вот последний был очень доволен. Он считал, что не зря потратил деньги. Даже получил приятный бонус: когда Усмону Налибшоеву стало очень трудно, он позвал на помощь Масуда. Российские пограничники же разметали присланную подмогу в пух и прах. Чем ослабили силы Панджшерского льва.

Если и был в мире человек, которого Усама хотел растоптать, унизить, похоронить даже память о нем… Так это был Ахмад Шах Масуд.

— Прости меня, — мысленно обращался Бен Ладен к Аллаху во время намаза, — я не могу подавить ненависть в своем сердце к соратнику по святой борьбе… Но я хочу очистить ряды твоих светлых воинов от скверны, от снобизма и стяжательства. Масуд опозорил имя борца за великую веру сделками с Западом. Он двурушник, который недостоин служить тебе, о милостивый и всемогущий…

Они с Масудом впервые столкнулись в восьмидесятом году в пакистанском городе Пешаваре. Горячее было время! Орды захватчиков пришли с востока. С огнем и мечом незваные гости врывались в дома. Разрушали вековые устои. С невинных девушек срывали паранджу. Заставляли детей предавать отцов.

«Но была горстка храбрецов, которые не побоялись бросить вызов армадам империи, — так писали потом летописцы моджахедов. — Силы были неравны, и воины обратились к братьям по вере».

«Настала пора забыть старые распри и в едином порыве подняться на священную войну», — прочитал Усама в одной из мусульманских газет. Разве мог пылкий юноша, которому минуло двадцать два года, остаться равнодушным? На папины деньги он набрал отряд из двух тысяч воинов-арабов и прибыл в Пешавар.