— Что же было дальше?

— Потом, конечно, — шаги и музыка. Они, похоже, доносятся из воздуха или из земли — честно говоря, не знаю, откуда точно. Но я никак не могу этого понять, и отец откровенно боится — да так, что все реже выходит из своей комнаты. Иногда сидит там по нескольку дней кряду, а когда появляется, у него такой вид, будто сейчас на него бросится какой-то враг: он вздрагивает от каждой тени и малейшего движения, а на нас с Эмброузом и на приходящую горничную не обращает никакого внимания. Хотя ей он ни разу не позволил к себе войти и в своих комнатах предпочитает убираться сам.

Рассказ брата встревожил меня не столько из-за странного поведения дядюшки, сколько из-за состояния его самого: к концу рассказа Элдон расстроился почти болезненно, и я не мог отнестись к этому ни легкомысленно, как мне того хотелось поначалу, ни серьезно, как, по его мнению, события того заслуживали. Поэтому я занял позицию благожелательного, но беспристрастного наблюдателя.

— Полагаю, дядя Аза еще не спит, — сказал я. — Он удивится, обнаружив меня здесь, а ты сам не захочешь, чтобы он узнал, что ты меня вызвал. Поэтому, думаю, нам лучше всего сейчас подняться к нему.

Мой дядюшка Аза был во всех отношениях противоположен своему сыну: Элдон выглядел скорее длинным и тощим, дядя же — приземистым и тяжелым, не столько толстым, сколько мускулистым, с короткой мощной шеей и странно отталкивающим лицом. Лоб у него вообще едва ли имелся: жесткие черные волосы начинали расти в каком-то дюйме от кустистых бровей; челюсть была окантована бородкой от одного уха до другого, хоть усов он не носил. Нос у него был маленький, едва заметный; глаза же, напротив, — ненормально велики, что вызывало невольное содрогание у всякого, кто видел их впервые. Их неестественные размеры подчеркивались очками с толстыми линзами, которые дядя носил постоянно, ибо с годами его зрение слабело все больше, и где-то раз в полгода ему приходилось посещать окулиста. Наконец, рот дядюшки был на редкость большим, но не аляповато-толстогубым, как можно было бы предположить при общей его комплекции, нет — губы как раз были очень тонки; больше всего поражала ширина рта — не менее пяти дюймов, — так что при короткой и толстой шее, к тому же скрытой полоской бороды, казалось, что голову от туловища отделяет только линия рта. Словом, у дяди была внешность какого-то диковинного земноводного, и в детстве мы звали его Лягушкой, поскольку он весьма походил на тех созданий, которых мы с Элдоном ловили в лугах и на болоте через дорогу от Сэндвин-хауса.

Когда мы поднялись в кабинет, дядя Аза сидел, сгорбившись, за письменным столом — довольно естественная для него поза. Он немедленно обернулся к нам, его глаза сощурились, рот слегка приоткрылся, но внезапный страх мгновенно схлынул с его лица, он приветливо улыбнулся и зашаркал от стола мне навстречу, протягивая руку:

— Ах, Дэвид, добрый вечер. Я не думал увидеть тебя до самой Пасхи.

— Я смог удрать, дядя, — ответил я, — вот и приехал. К тому же от вас с Элдоном никаких известий.

Старик метнул быстрый взгляд на сына, и я невольно подумал, что, хоть брат мой и выглядит старше своих лет, дяде на вид никак нельзя дать его шестидесяти с чем-то. Он предложил нам стулья, и мы немедленно погрузились в беседу о международных делах — к моему удивлению, в этом вопросе он оказался чрезвычайно хорошо осведомлен. Легкая непринужденность дядиных манер сильно отличалась от того, что я ожидал после рассказа Элдона; я уже всерьез начал было думать, что как раз мой брат стал жертвой некой душевной болезни, но тут получил доказательство его худших подозрений. Посреди фразы о проблеме европейских меньшинств дядя вдруг замолк, слегка склонив голову набок и будто вслушиваясь во что-то, — и на его лице отразилась смесь страха и вызова. Сосредоточенность его была так велика, что он, казалось, совершенно забыл о нашем присутствии.

Дядя сидел так минуты три, и ни Элдон, ни я не шевелились — мы лишь слегка поворачивали головы, стараясь услышать то, что слышал он. Однако нельзя было сказать, что именно он слушает: снаружи поднялся ветер, внизу бормотало и грохотало о берег море. Весь этот шум перекрывался голосом какой-то ночной птицы — она жутко завывала, такого крика я раньше никогда не слышал. А у нас над головами, на чердаке старого дома, не прекращался шорох, будто ветер проник сквозь какое-то отверстие и гулял под крышей.

Все эти три минуты никто не пошевелился, не заговорил. Затем дядино лицо вдруг исказилось яростью, он вскочил на ноги, подбежал к открытому окну, выходившему на восток, и захлопнул его с такой силой, что я побоялся — стекло не выдержит. Но оно выдержало. Мгновение он стоял, что-то бормоча себе под нос, потом обернулся и поспешил к нам, и его черты снова были спокойны и дружелюбны.

— Ну что ж, спокойной ночи, мой мальчик. У меня еще много работы. Чувствуй себя здесь как дома — как обычно.

Мы попрощались — снова за руку, слегка церемонно — и вышли.

Элдон не произнес ни слова, пока мы вновь не спустились к нему. А там я увидел, что его трясет. Брат обессиленно рухнул в кресло и закрыл лицо руками, бормоча:

— Ты видишь!.. Я говорил тебе, какой он. И это еще ничего…

— Не думаю, что у тебя есть повод для тревоги, — попытался я успокоить его. — Во-первых, я знаком со многими, кто мысленно продолжает напряженно работать даже во время разговора, а также имеет привычку внезапно умолкать, если в голову приходит какая-нибудь идея. Что же касается окна… Призн а юсь честно, я не могу этого объяснить, но…