Шрифт:
— Что с ребенком?
— Господи, помилуй…
Стихли разговоры, народ расступился.
…Прижав бесчувственную девочку к груди, Бартоломеус поднялся с коленей. На лице его была написана сильная тревога.
— Ваше сиятельство, она серьезно больна…
Это случилось внезапно. Еще утром — когда все сидели у костра, ели лепешки, радовались счастливому раскрытию тайны графа Эдельмута… — она радовалась вместе со всеми. Правда, есть не хотелось, и в ушах назойливо звенело… какое-то время спустя она почувствовала, что ее знобит.
Конечно, Эвелина не обратила на это внимания. Все утро она не сводила восторженного взгляда со своего отца, слушала торжественные речи Бартоломеуса и полные восхищения вопли Марион и Пауля. Однако знобило все сильней… разговоры уносило куда-то в сторону… в голову прокралась свинцовая тяжесть — и потянула вниз.
«Ваше сиятельство выглядит не ахти», — заметил Бартоломеус, усаживая ее на лошадь.
Эвелина поспешила его тогда разубедить: «Я вся сама не своя. Я так разволновалась, я все еще не могу поверить…»
Бартоломеус кивнул.
В пути Эвелина выспалась и почувствовала себя много бодрее. Правда, голоса Бартоломеуса и графа Эдельмута доносились как из тумана, и все вокруг было нереально — будто во сне… Слабость нахлынула внезапно — настигнув ее на ступенях трактира, где отец собирался отобедать…
— Ну так как, вашему сиятельству все не лучше? — Из тумана выплыло лицо Бартоломеуса. Он имел привычку смотреть не улыбаясь и в упор — как будто выискивая в глазах собеседника ответы на свои вопросы.
Но у Эвелины не было никаких ответов. И ей было не лучше. Застонав, она отвернулась…
С этих пор время потекло прихотливо: то медленно, тягуче… то бешеными скачками. Озноб не прекращался, она то впадала в темноту, то снова выплывала в светлый кисельный туман.
И всякий раз в тумане маячила голова Бартоломеуса, одна из ее самых любимых — со светлыми курчавыми волосами и горбатым носом. Голубые глаза навыкате глядели не мигая в упор, губы шевелились, что-то, видимо, произнося. Эвелина не пыталась понять, что. Она полностью отдалась своим ощущениям: ее то трясло, как в зимнюю стужу в монастырском саду, то становилось жарко, как в преисподней…
Иногда она, кажется, говорила. Всякий раз после этого из тумана выползала рука и приподнимала ее за плечи. Это Эвелине не нравилось: свинцовая голова не хотела подниматься вслед за плечами. Но из того же тумана выплывала еще одна рука — и приставляла к губам полную ложку с разваренной репкой. Это было как рок, отвертеться было невозможно — даже если сделать вид, что потеряла сознание. Смиренно слизывала Эвелина с ложки невкусную репку. Голова с горбатым носом одобрительно кивала.
Так шло время: проходил день, наступала ночь, снова светлело за окном… Все это время Эвелину не покидала мысль об отце. Об отце и о грозном опасном колдуне…
Иногда бывало страшное: ей казалось, что она видит ворона, сидящего на окне. Он смотрит на нее, крутя головой, то одним, то другим глазом. А глаза — как у человека! Но ворон исчезал — в те минуты, когда ей становилось лучше. Обычно это было в присутствии Бартоломеуса: когда он, сидя на краю постели, настойчиво кормил ее разваренной репкой. Ах, эта противная разваренная репка! Но почему-то Эвелине действительно становилось лучше.
А один раз — это случилось среди ночи — Эвелина проснулась с твердой уверенностью, что под личиной белого коня ее отца прячется сам граф Шлавино. В волнении умоляла она Пауля пойти последить тайком за лошадью. Но Пауль пошел не на конюшню, а к Бартоломеусу.
Далее «граф Шлавино» вылезал из-под кровати серой мышью.
Лаял под окном большим зубастым псом.
Трещал сверчком.
Смеялся петухом…
Она боялась не за себя — но за отца. А отца не было и не было. «Что с ним?» — спрашивала Эвелина тревожно. И ее уверяли: все в порядке, граф Эдельмут жив и здоров.
Но девочку брало сомнение. Если жив и если здоров — то почему не приходит к ней?
И вот однажды он пришел. Встал над кроватью: высоко поднятые брови, пронизывающий взгляд темных глаз…
Ах, это ее отец! Затаив дыхание, Эвелина замерла, любуясь прекрасным рыцарем. Только сердце громко стучало, выдавая восторг.
— Бедное дитя… — услыхала она сквозь кисельный туман. — Странно, что она все еще жива…
Молчание.
Затем шуршание одежд и скрип двери. Граф вышел.
Под низкими сводчатыми потолками трактира «У золотой мельницы» было полутемно. Лишь железная люстра, утыканная свечами, да маленькие оконца под потолком разбавляли полумрак.