Стефан ставит на огонь кастрюлю с водой, сыплет туда крупы и бобов из припасов. Все трое явно подавлены. Как видно, в душах этих людей все-таки осталась толика человечности. Со мной они не разговаривают, да и друг с другом немногословны. Сажусь под деревом, облокотившись о ствол так, чтобы не видеть покойника. Закрываю глаза, отключаюсь от происходящего.

Мы едем с отцом в стареньком «бьюике», который у него был раньше, с одним общим сиденьем. Ему нравился этот старичок, реликвия начала шестидесятых. Папа с гордостью относил себя к числу людей, которые бережно обращаются с автомобилями. «Бьюик» был очень широкий и солидно смотрелся на дороге. Помню, было темно за окнами, слепили фары встречных машин, рядом сидела Кэт со своими косичками. Ей было лет девять, значит, мне – одиннадцать. В тот вечер мать сказала, что папа больше не будет жить дома; он нам что-то объясняет, но ничего не понятно.

– Мы будем видеться часто, как и раньше, – говорит он. – Вы не заметите разницы. Помните: я вас по-прежнему люблю.

Так что же изменилось? Кэт беззвучно плачет рядом. Она еще мала ростом, и свет фар встречных автомобилей проходит выше ее лица, так что отец не знает, что творится с дочерью. По лицу девчушки струятся слезы, ведь она действительно не видит никакой разницы, кроме того, что все навсегда изменилось, что в жизни все временно и нельзя доверять кажущейся стабильности. Не припомню, чтобы после того вечера видел Кэт с косичками. Они ушли в небытие вместе с теми временами, когда все было по-старому и мы «не замечали разницы». Сестренка какое-то время стягивала волосы в хвост, а потом и вовсе остригла, отчего ее глаза стали казаться огромными и я окрестил ее Пучеглазиком.

Я все думаю, что отец сказал тогда матери? Может быть, шесть слов: «Я тебя люблю, дай мне уйти»?

Мне вспомнилась та поездка в никуда потому, что теперь меня посетило сходное чувство: чувство невосполнимой утраты.

Открыв глаза, я обнаруживаю, что остался в одиночестве. Все куда-то делись. Встаю и недоуменно осматриваюсь. Слышу рев приближающегося автомобиля. Ныряю в рощу, прячусь за деревом.

Это Эгон на стареньком «фольксвагене» с треснувшим лобовым стеклом. Он ставит машину возле пикапа и направляется к дому, окликая приятелей. Мертвеца он еще не видел.

Из-за деревьев выходит Петра с пистолетом в руке. Она направляется к «фольксвагену», заглядывает в салон и забирает пистолет Эгона. Тот оборачивается, видит ее и мельком замечает изуродованный труп пленника. Из рощи выходят Илзе со Стефаном, оба вооружены. Эгон бросает взгляд на свой автомобиль. Петра поднимает руку с его пистолетом, но не для того чтобы вернуть, а просто показать, что он у нее. Я слежу за каждым движением, каждым жестом этой компании, вижу устремленные на Эгона взгляды – и до меня доходит: гнетущая тишина после пыток была вызвана не жалостью, а информацией, которую выдал пленник.

Эгон побелел как полотно: озирается по сторонам, взвешивая шансы на побег, – без вариантов. Несчастный опускается на колени перед брошенным охотничьим зимовьем. Бормочет какие-то слова. Петра что-то говорит двум другим, спокойно и четко. Да, отвечают они на своем языке. Да.

Тут Петра оборачивается ко мне и протягивает пистолет бывшего товарища.

– Палач.

Я молча смотрю на нее. Она предлагает мне привести приговор в исполнение?

– Он хочет умереть быстро, с одного выстрела.

Эгон смотрит на меня. Сколько раз я ловил на себе этот взгляд, но истинное его значение понимаю только теперь, в контексте сложившейся ситуации. Он молит меня не убивать. Ему так хочется построить добрый мир для детей, которых у него никогда не будет. Эх, как мне тебя жаль, дружище!

– Нет. – Мой голос прозвучал неожиданно громко.

– Он нас предал.

– Но не меня.

Петра вскидывает брови, однако просьбы не повторяет. Вместо этого она подходит к Эгону сбоку, будто собирается что-то ему сказать, и приставляет пистолет к его виску. В последний момент приговоренный отворачивается, щадя мои чувства. Резкий хлопок, и тело неуклюже запрокидывается на бок.

Я разворачиваюсь и бегу прочь. Слышу, что меня преследуют и зовут, и мчусь, продираясь сквозь сухостой и кучи палой листвы. Вперед и вперед, быстрее и быстрее, не разбирая дороги и уворачиваясь от корявых сучьев. Голоса преследователей эхом отдаются в пустом лесу. Впереди пологая вымоина, бросаюсь вниз, огромными прыжками перемахнув заросли ежевики. Тут вымоина круто обрывается, и я падаю, лечу кувырком. Ноги не держат, цепляются за ветки молодняка, я кубарем лечу по горному склону, путаюсь в ветвях, рву кожу о мерзлый снег, ударяюсь о стволы и под конец замираю на месте. Падение прекратилось, в голове звенит, тело – сплошной клубок боли. Я замираю, не в силах шелохнуться.

Лежу, распластавшись в бурном потоке, меня ласкают чьи-то добрые руки, и боль отпускает. Наконец-то я ничего не чувствую, ничего не хочу, меня попросту нет.

Неохотно, словно издалека, приходит осознание, что я упал в бурный поток. Вода в горах холодна как лед. Только не позволять себе заснуть. Только не позволять себе. Заснуть.

Давным-давно в доме у буковой рощицы жил крестьянин с женой. Избушка у них была маленькая – только развернуться: в одной комнате стряпали, принимали пищу, в дальнем углу грелись у очага; в другой стояла кровать с высокой спинкой. Перед домом был разбит садик, где цвела мальва и до самой дороги змеилась мощеная тропка. За домом шумела буковая роща, а за ней было поле, где крестьянин выращивал картофель на продажу. С утра он уходил по этой тропке и вечером по ней же возвращался – и трескучей морозной зимой, и тенистым прохладным летом. В мае ветви светились нежным кружевом восхода, а в октябре полыхали золотом заката. Земля в поле была каменистой, труд крестьянина – тяжким и неблагодарным. Зато в загоне под яблоней жирела свинья, а осенью семейство собирало урожай яблок.