В тюрьме все делается медленно, без спешки. Ближе к обеду задержанных стали по одному куда-то вызывать и их численность постепенно сокращалась. Наконец Могилевский услышал свою фамилию и команду «На выход с вещами». Григорий Моисеевич ожидал, что сейчас его представят какому-то чину из начальства, соответствующего его званию и положению, и он получит возможность объясниться по поводу своего ареста с понимающим человеком, попросит встречи со своими знакомыми из МГБ, теперь уже с заместителем министра генералом Рюминым, а может, и с самим Берией. Все поймут, что произошло недоразумение, и его выпустят.

Но Григория Моисеевича ожидало горькое разочарование.

Профессора вывели в коридор. Пожилой, небритый сержант-сверхсрочник МВД скомандовал:

— Заключенный, руки назад! Чтобы впредь без напоминаний: двигаться по территории учреждения положено только так, голову назад не поворачивать, подчиняться командам конвойного.

Он повел арестанта по длинному серому коридору. Остановил возле одной из дверей. В комнате, куда его завели, никого из сотрудников в солидном звании не было. Старшина примерно такого же возраста, что и Могилевский, еще раз устроил шмон. Заставил вывернуть карманы, выложить содержимое на стол. Другой сверхсрочник — в сержантских погонах — пихнул заключенного на стул, достал из ящика стола машинку для стрижки волос и за какие-то три минуты остриг его наголо. Отступив на шаг в сторону, тюремный парикмахер придирчиво осмотрел свою работу и остался доволен результатом.

— Значит, так. Ботву с тебя срезали. Теперь заменим костюм — и будешь в полном порядке!

Вчерашний полковник медицинской службы подавленно молчал. Его провели в соседнюю комнату. Там потребовали снять китель, брюки, сапоги.

— Распишись вот здесь. Если выберешься, все свое получишь назад, — заверил его на всякий случай тюремщик, составив опись изъятых вещей.

— Да, я понимаю, — тяжело вздохнул Григорий Моисеевич, стыдясь своего голого вида.

Тут же из возвышавшегося на полу серого вороха ему вытащили арестантские штаны и рубаху, заставили одеться.

— Ну вот, в тюремную робу ты вбился. Хоть в твоей камере обычной уголовной швали не будет, но от формы все равно положено избавиться. Мало ли что, заподозрят легавого — тебя сразу угробят, — растолковывал старшина. И, перехватив взгляд вконец упавшего духом Могилевского, немного приободрил: — Не боись, обшаркаешься, привыкнешь к обстановке, будешь сам не хуже других соображать, что к чему. Глядишь, еще и паханом в камере станешь. У нас своих не забывают.

— А сколько времени мне придется здесь пробыть, — робко произнес Могилевский, уловив сочувственные нотки в голосе тюремщика.

— Так ты вроде бы сам об этом лучше нас знать должен. По документам, как я вижу, вроде бы сам из органов происходишь. В камере держи язык за зубами. То место, куда тебя определили, по уголовной терминологии называется аквариумом, или просто предвариловкой. Будешь сидеть, пока не состоится суд. А там или на зону, или куда еще…

— Хватит болтать, Семеныч, давай сюда своего клиента, — раздался из соседнего помещения чей-то недовольный голос.

— Собирай вещички, — сказал старшина, — деньжата в тюрьме тоже сгодятся. Шинельку здесь не оставляй. Укрываться будешь. Командирская она, но ничего, в твоей камере уже сидят несколько служивых из офицеров. Народ дисциплинированный, да вот проштрафились, теперь ждут свои срока.

После этого на шею Могилевского повесили небольшую картонную табличку с номером, сфотографировали фотокором с гармошкой в профиль и в фас, прокатили по пальцам валиком, предварительно освежив на нем черную мастику, — сняли отпечатки.

— Вот, кажись, еще одного оформили. Теперь ты не гражданин, а заключенный номер 035081. Про полковника тоже забудь. Запоминай свое новое звание, — с мрачным юмором попрощался с ним тюремный фотограф.

— Ладно, постараюсь, — невесело отозвался окончательно перевоплотившийся в зэка Григорий Моисеевич.

Его снова повели по гулкому, длинному тюремному коридору. Остановили у одной из бесчисленных камер. Дежурный открыл ключом массивный висячий замок. Заскрежетал засов. Тяжелая дверь с визгом приоткрылась.

— Бугор, принимай пополнение, — громко прокричал конвойный, толкнув вконец обмякшего и раздавленного Могилевского через порог, и захлопнул за его спиной дверь.

Камера представляла собой небольшое квадратное помещение и была достаточно плотно набита людьми. Как подсчитал позднее Могилевский, вместе с ним там находилось пятнадцать человек. Все они были по понятиям советского уголовного права преступниками — те самые, кого он всю свою сознательную жизнь не считал за людей, кого презирал и ненавидел. Через камеру по диагонали было протянуто несколько веревок, на которых висели застиранные кальсоны, трусы, носки, майки. В углу был водопроводный кран и находилась традиционная тюремная параша, распространявшая по всей камере невыносимую для Григория Моисеевича вонь. Да и вообще, в помещении стоял едкий, перехватывающий дыхание запах человеческих испражнений, пота и чего-то еще совсем непонятного.

— В законе? — прервал оцепенение Могилевского подошедший к нему старший по камере. И тут же, бросив взгляд на скомканную шинель, пренебрежительно махнул рукой, потеряв к новичку всякий интерес. — A-а, служивый…

— Да, у меня первая ходка, — ответил Могилевский, припоминая азбуку зэковского жаргона.

— И за что же ты, старикан, загремел?

— Недостачу у меня обнаружили. Унес с работы несколько упаковок запрещенных препаратов.

— Наркота?