— Ну и что? Для создания условий, максимально приближенных к реальной больничной жизни, мое поведение вполне объяснимо.

Об осторожности в общении с подчиненными его предупреждал еще Блохин: «Будешь с ними лясы точить, на шею сядут. Или продадут не за понюшку табака. Глазом не моргнут. Особенно опасайся самых ласковых, усердных и стремящихся втереться в доверие. Эти хуже всего. Настоящие иуды!»

— Ладно, — недоверчиво ответил Хилов. — С кого начнем?

— А вот с этого самого и начнем.

Ефим достал из кармана четыре карточки. Нашел нужную. «Номер 74345. Сергеев Артемий Петрович, 68 лет. Статья 58–10, антисоветская агитация».

— Опасная статья, — углубляясь в анкетный листок, промычал Хилов. — Что, завтра с утра или начнем уже сегодня?

— Лучше завтра. Всех четверых в один день — на завтра, — ответил Могилевский, расписываясь в рабочей тетради с заявкой на препараты для очередного эксперимента, кому и какую дозу яда назначить. Напротив фамилии «Сергеев» он запнулся, но через мгновение уже записал: «Контрольную».

Хилов постоянно приглашал начальника к себе, чтобы тот посмотрел на его житье-бытье, познакомился с женой, но больше, чтобы прихвастнуть перед ней своими связями и авторитетом. Вот, мол, смотри, как меня ценят на работе! Но Григорий Моисеевич всякий раз уклонялся от смотрин, увиливал под разными предлогами. Отказался он и в этот вечер, сославшись на усталость и легкое недомогание.

Выйдя из Варсонофьевского, он двинулся почему-то на Сретенку и, добравшись до дома Сергеева, что на углу Рождественского бульвара, на мгновение остановился. Окна профессорской квартиры не светились. Какая-то магическая сила влекла его туда, словно чем-то притягивала, будто там кто-то с нетерпением ждал его появления. Могилевский вошел в подъезд, поднялся на третий этаж, остановился возле опечатанной квартиры с латунной табличкой: «Профессор медицины А. П. Сергеев». Постоял, зачем-то нажал копку звонка, вздрогнул от его громкого звука и, испугавшись чего-то, бегом спустился на улицу. Здесь он оглянулся, будто проверяя, не следит ли за ним кто, потом повернулся и быстро пошел к остановке автобуса.

Дома, поужинав, Григорий Моисеевич сел за стол. Чтобы жена не приставала, разложил перед собой первые попавшиеся под руку бумаги и сделал вид, что работает. В такие минуты супруга боялась даже заглядывать в его кабинет. Так молча Могилевский просидел три с лишним часа. Нет, он не терзался угрызениями совести, не предавался былым воспоминаниям, не размышлял над судьбой несчастного Артемия Петровича, для которого завтра все кончится. Григорий Моисеевич просто сидел в странном отупении, уставившись в одну точку. Ему вдруг захотелось отгородиться от всего мира, забраться в жесткую скорлупу, погрузиться в кромешную темноту и сидеть там месяц, два, пока не пройдет хандра, чтобы, когда захочется, заново выползти на божий свет, но совершенно в другом качестве. А может, и вообще такого желания не появится.

Он спохватился, когда ходики показывали уже второй час ночи. «Ну вот и возвратился», — подумал Григорий Моисеевич, решительно поднимаясь со стула. Он зашел на кухню, налил стопку водки и выпил, потом лег на кровать и, повернувшись спиной к дремавшей жене, тут же заснул крепким, здоровым сном.

На другой день, едва появившись в лаборатории, Могилевский распорядился, чтобы привели первого «пациента». К его немалому удовлетворению, генерал Эйтингон с утра прийти не мог, сославшись на занятость. Обещал быть примерно через полчаса.

«За полчаса мы с первым закончим», — подумал начальник лаборатории.

Могилевский усадил Артемия Петровича на стул перед комиссией, начал задавать традиционные вопросы, касающиеся жалоб, самочувствия и здоровья. В ответ Сергеев бодро стал говорить о том, что еще может быть весьма полезен обществу, поскольку он профессор медицины, перечислил свои заслуги в области науки, не преминул подчеркнуть, что награжден орденом.

— Это я к тому, что если вдруг у кого-то из присутствующих здесь уважаемых коллег возникнет мысль использовать мои знания и опыт в вашем коллективе, — Сергеев многозначительно перевел взгляд на Могилевского, как бы напоминая вчерашний разговор, — то я был бы счастлив остаться в вашем уважаемом учреждении рядовым сотрудником.

— У нас свободно место старшего лаборанта, — издевательски произнес Хилов. — Не желали бы себя попробовать в этом качестве?

Бесхитростный Артемий Петрович принял вопрос за чистую монету и сразу же оживился:

— Имея звание профессора, коллега, я, пожалуй, справлюсь и с обязанностями старшего лаборанта. — Сергеев горделиво обвел взглядом окружающих.

— А в какой области вы профессор? — продолжал издеваться над стариком Хилов.

— Мы отвлеклись! — оборвал этот разговор начальник лаборатории, стремясь закончить эксперимент до появления посторонних наблюдателей. — Для нас сейчас важно восстановить ослабленный организм «пациента», глубже исследовать параметры его состояния здоровья. Вы вчера говорили о приступах сердечной аритмии. Скажите, как часто они повторялись?

— В последнее время, коллега, они меня беспокоили почти каждый день, — заговорил Сергеев. — Но в той камере, где меня содержали, было семьдесят человек. Духота, сами понимаете, вонь, табачный дым, который я не переношу с детства, ну и довольно угнетенное моральное состояние. Вот те причины, в результате которых у меня развилась аритмия. Но сегодня, — профессор просиял, — вы не поверите, сегодня я спал как младенец. Никаких приступов не наблюдалось. Мне во сне даже приснилась мама. Она умерла пять лет назад. И вдруг вижу ее улыбающейся, красивой, молодой. Она бросается ко мне со слезами на глазах, просит подойти к ней, хочет обнять после долгой разлуки…