в холме могильном опочил мой брат.

Каких надежд нас окрыляли бредни!

С неповторимой силой молодой

мы грезили, не веря в час последний.

Я трачу дни для мудрости пустой,

а он в земле лежит, двадцатилетний,

покрыт густой могильною травой.

Люблю тебя, достойный вол, ты мирной

и мощной силой сердце мне поишь,

как памятник, ты украшаешь тишь

полей обильно-вольных мир обширный.

К ярму склоняя свой загривок смирный,

труд человека тяжкий ты мягчишь:

бодилом колет, гонит он, но лишь

покой в твоих очах, как будто пирный.

Из влажно-черных трепетных ноздрей

дымится дух твой, и, как гимн веселый,

мычанье в ясном воздухе полей;

И в вольном оке — цвета мглы морей —

зеленое молчанье, ширь и долы

в божественной зеркальности своей.

Таков я был, когда прямой дорогой

в дни юности стремился к солнцу я,

как об утес действительности строгой,

весною шумной билась песнь моя.

Теперь — затихло все. Покрыты мглою

раздольные, цветущие поля,

в глухую ночь оделася земля,

надежды луч погас передо мною...

Безвременно увядшие мечтанья

о торжестве Италии моей,

о возрожденье славы и искусства!

О вас храню одно воспоминанье —

увы! — давно минувших светлых дней,

и горькие волнуют душу чувства...

В глубине, за синей тучей,

стали влажны небеса:

к Апеннин гряде могучей

гулко движется гроза.

О, когда бы вихрь ненастный,

накренив крыло в пути,

пожелал меня в прекрасный

край тосканский унести!

Не к друзьям и не к родимым

я теперь влекусь туда:

те, кому я был любимым,

опочили навсегда.

Не к поливу винограда

я спешу, заслышав зов:

убежать бы за преграды

плодороднейших холмов!

Убежать от граждан льстивых,

от постылых песен их,

от старушек говорливых

на балконах вырезных!

Мне б туда, где лес невзрачный

вырос над известняком,

где в родной долине мрачной

бродят кони табуном!

В глушь мареммы, где, суровый,

я весну свою встречал,

мысль мою уносит снова

этот грохот, этот шквал!

Там вспорхнуть бы к выси черной,

оглядеть свою страну,

и затем, как гром, покорно

пасть на холм, скользнуть в волну!

(I. ЭОЛИЙСКАЯ)

Лина, зима подступает к порогу,

в холод одетый, подъемлется вечер,

а на душе у меня расцветает

майское утро.

Видишь, как искрится в розовом свете

снег на вершине горы Федриады,

слышишь, как волны кастальских напевов

в воздухе реют.

В Дельфах священных с треножников медных

пифии громко и внятно вещают,

слушает Феб среди дев чернооких

щелк соловьиный.

С хладного брега к земле Эолийской

льдистыми лаврами пышно увитый,

рея на лебедях двух белоснежных,

Феб опустился.

Зевсов венец на челе его дивном,

ветер играет в кудрях темно-русых

и, трепеща, ему в руки влагает

чудную лиру.

Возле пришедшего бога, ликуя,

пляской встречают его киприады,

бога приветствуют брызгами пены

Кипр и Цитера.

Легкий корабль по Эгейскому морю

с парусом алым стремится за богом,

а на корме корабля золотится

лира Алкея.

Сафо, дыша белоснежною грудью,

ветром наполненной встречным, в томленье

нежно смеется, и волосы блещут,

темно-лиловы.

Лина, корабль остановлен, повисли

весла, взойди на него поскорее;

я ведь последний среди эолийских

дивных поэтов.

Там перед нами страна золотая,

Лина, прислушайся к вечном звону.

И убежим мы от темного брега