— Мажи, — говорил брат господина Дюфике…

Он приходил иногда с гвоздикой в петлице, поскольку у него была какая-то доля в фирме.

— Мажи, когда я вас вижу, мне всегда кажется, что я нахожусь в оперном театре.

И он напевал:

— Лакне, твой нежный взгляд скрывает…

— Шарль!

Господин Дюфике сердился.

— Я запрещаю тебе. Идите, Мажи. Не обращайте внимания.

Внимания на что? Я ничего не понимал.

Итак, я не был красивым. Но я был не уродливее кого-нибудь другого. Если бумажник лежит на тротуаре, разве не найдется охотников поднять его? Даже если он потрепан и сделан из кожзаменителя. Я не был красивым, но я был тут, я был доступен. И хотя я не был красивым, я, наверное, все же не был и таким уж явно безобразным. Не был таким уж отталкивающим. У меня не было ни лысины, ни лишаев. Я не был ни горбатым, ни косолапым. Было же у меня, наверное, хоть какое-нибудь ОБАЯНИЕ ЮНОСТИ. В шестнадцать-то лет… Хотя, вероятно, и это тоже шутка — обаяние юности. Может, у меня был глупый вид? Возможно. Но в шестнадцать, в семнадцать лет вид у всех глупый. Может, я был застенчивым? Несомненно. Мне не хватало дерзости? Конечно. Чутья? Разумеется. Но мне было шестнадцать лет. Очарование юности. В Париже. Когда я болтался по улицам. Словно выставленный напоказ. Доступный. В пору смятения чувств. Меня двадцать раз могли подобрать, не спрашивая моего мнения, не ожидая моей инициативы. Нет. Я не был востребован.

А ведь я перепробовал все. Все, я прямо заявляю это. Кроме профессиональных проституток. Мне скажут… А что, собственно, говорить? Не пробовал я с проститутками. Насколько припоминаю, я боялся. Я слышал разные истории про болезни. Еще я боялся, что с меня запросят слишком большую сумму, а я, начав разговор, не знал бы, как отказать. Кроме того, у меня было смутное подозрение, что профессионалки предназначены для взрослых. Кстати, я припоминаю один случай, когда десять лет спустя одна из них отказалась пойти со мной, сочтя меня слишком молодым, и мне пришлось подвести ее к фонарю и показать документы, где было черным по белому написано, что мне двадцать семь лет. А уж что говорить про те времена, когда мне было шестнадцать? Мне бы точно дали от ворот поворот. Но я здесь не собираюсь объяснять. Я просто констатирую. В общем, с профессионалками не пробовал. Но если не считать их, то я перепробовал все. Предлагал себя женщинам всех типов, всех жанров и всех возрастов. И везде встречал отказ.

Я уж не говорю о совсем молодых, которые, как можно предположить, были еще более запуганными, чем я. Они отказывали из страха, даже не дожидаясь прямо поставленного вопроса. С ними как раз нужно было бы держать себя гораздо более уверенно, чем у меня тогда получалось. Нужно было выглядеть гораздо более убедительно. Не говорю я и о тех маленьких бесстыдницах, которые так любят смеяться, что готовы отказаться от мужчины ради удовольствия послать его подальше. Нет, я о них не говорю. С молодыми, со смазливыми провал был обеспечен. Это вписывается в систему. И я с этим соглашался. Но другие? Зрелые? Некрасивые? Безнадежные? Бесцветные? Скромные? Серенькие? В конце концов я стал приставать ко всем, к добропорядочным матронам, у которых явно было не так уж много возможностей и которые должны были бы бросаться на меня, как нищета на человеческий род. И ничего! Ничего! Однажды одна такая сидела на скамейке в сквере Вайян и явно о чем-то мечтала. Значит, свободна. Незанятая. А для чего же женщина бывает свободной, как не для любви? Я тоже присаживаюсь на скамейку. Она молчит. Я смотрю на нее. Смотрю с беззаботным видом. В конце концов она у меня спросила, который сейчас час. «Ага! — думаю я, — который час, прекрасно». Классический трюк. Я, значит, говорю ей, который час. И продолжаю разговор. Предлагаю.

— Что? — спрашивает она. — Я ничего не поняла из того, что вы мне сказали.

Она удивлена. У нее действительно был вид человека, который ничего не понимает. А между тем, казалось бы, что когда мужчина разговаривает с женщиной — с женщиной, которая сидит в сквере на скамейке, сидит и мечтает, казалось бы, тут и так все ясно.

— Я не поняла. Что вы сказали?

Я делаю усилие. Произношу:

— Мы могли бы зайти в кафе что-нибудь выпить. Вместе.

— Вместе? Зачем?

Вот уж и в самом деле мечтательница. Как с луны свалилась. Удивлена, как будто я предложил ей посадить дерево. ЗНАЧИТ, ЕСТЬ НА СВЕТЕ ЖЕНЩИНЫ, КОТОРЫЕ МОГУТ, СИДЯ В СКВЕРАХ, МЕЧТАТЬ НЕ О ЛЮБВИ, А О ЧЕМ-ТО ЕЩЕ? ЗНАЧИТ, ЕСТЬ ЖЕНЩИНЫ, КОТОРЫХ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ИНТЕРЕСУЕТ ВРЕМЯ? Для которых это не предлог? А как же система? Женщина на скамейке. Спрашивает, который час. Кто угодно понял бы. Меня бы все засмеяли, если бы я ей ничего не предложил.

— А, вы не поняли? — сказали бы они мне. — Ну и простофиля же вы.

Однако это было не так. Совсем не так.

Еще одна дылда, некрасивая, но достаточно хорошо одетая, остановилась на углу авеню Клиши и авеню Сент-Уан в ожидании неизвестно чего. Посмотрела на меня. Я остановился. Подхожу к ней, пытаюсь заговорить. Ничего не получается. Открываю рот, составляю фразу, хочу что-то сказать. А слова застряли. Хорошенький же у меня был вид. Правда, она уже больше и не смотрела на меня. Наконец мне удалось заговорить. И тут она начала смеяться.

— Прекрасная сейчас погода, — сказала она мне. — Лучше идите прогуляйтесь. Это утомит вас не меньше, но зато у вас будет свежий вид.

Вы представляете себе такое? Мой свежий вид! А моя душа, мадам? И ваша тоже? А чувства? Все это что же, не существует? А наши потребности? Зов плоти? Желания, которые терзают нас всех? Ее, во всяком случае, оно нисколько не терзало, клянусь вам.

Или вот еще одна женщина, в переходе метро на станции Шатле, за которой я шел какое-то время и которая внезапно обернулась и ударила меня зонтиком прямо в лицо. И другая, тоже в метро, но в вагоне, где она сидела напротив меня. Я коснулся коленом ее коленки, она отодвинулась, я повторил маневр, и тогда она показала мне язык, высунула во всю длину огромный язык, и лицо ее перекосилось от ярости. От ярости, я не преувеличиваю. А почему? ЕСТЬ, ЗНАЧИТ, ЖЕНЩИНЫ, КОТОРЫМ НЕ ЛЬСТИТ, КОГДА ИМ ДЕЛАЮТ АВАНСЫ? А как же система?

Или вот еще, совсем молодая, на этот раз в магазине «Галери Лафайет», продавщица из сектора скобяных товаров. Она поскользнулась, спускаясь с тротуара. Я успел подхватить ее за руку. Поговорили. Договорились о свидании. Она пришла. Я даже подумал, что понравился ей.

— Дома меня будут ругать, — сказала она.

Но тем не менее задержалась со мной до восьми часов. Мы гуляли. Еще бы, любовь. На третьем свидании я рискнул намекнуть ей, что стоило бы зайти в гостиницу.

— О! — воскликнула она.

Вид у нее был разочарованный.

— Вы, значит, такой мужчина.

Такой мужчина? А каким, по ее мнению, я должен был бы быть?

— Существуют разные грязные женщины, которые за двадцать франков сделают все, что вам нужно.

Спасибо за информацию. Но как же система?

Или вот еще одна, толстая женщина, ходившая всегда в стоптанных туфлях. Она жила в нашем доме, и о ней говорили, что ей случается приводить сразу двух мужчин; маман даже утверждала, что она делала авансы моему отцу. Я не смел заговорить с ней. Поэтому я послал ей письмо — без подписи, написанное прописными буквами, — чтобы привлечь ее внимание к юному Эмилю Мажи, который, мол, погибает от такого желания к ней, что с ее стороны достаточно одного словечка. Это должно было бы ее заинтересовать, я так полагал. И что бы вы думали? Она даже перестала отвечать на мое приветствие. Снова вопрос: почему? Прежде всего, как она смогла догадаться, что это я отправил письмо? И даже если отгадала, то разве ей это не польстило? Приходится делать вывод, что нет, не польстило.