— Подлец!

Она схватила вязаное одеяло и стала топтать его. Красивое, белое, вязаное одеяло.

— Оставь это одеяло в покое.

В конце концов она ушла. Было уже довольно поздно. Я постарался привести комнату немного в порядок. Потом сел. Сидел и ждал. Я был очень раздосадован. Мне не нужно было так разговаривать с мадемуазель Пук. Я в самом деле упрекал себя за это. Как будто мало она в мастерских натерпелась из-за этой шутки. Я был просто подавлен. И тут я увидел, как в комнату вошел, кто бы вы думали? Консьерж, маленький, щуплый мужичонка с бесцветными усами, которые росли у него прямо из носа.

— Так, господин Мажи, говорят, вы оскорбили мадемуазель Пук. В вашем положении этого не следовало бы делать. Теперь вот что я вам скажу…

Тон у него был благодушный. Но я-то хорошо знал, что он на дух меня не переносит, этот консьерж. Мадемуазель Пук передавала мне сплетни, намеки. Странно видеть, какое раздражение вызывает у людей зрелище двух любящих друг друга существ.

— Она поручила мне сказать вам, что вам следовало бы сматывать удочки. Что она не войдет в собственную квартиру, пока вы не избавите ее от вашего присутствия.

— Минуту, — сказал я.

— И поживей!

Я начинал злиться.

— Вы что?

— Что я что?

Надо было видеть его крошечный носик, вздернутый над жалкими усиками.

— Вы скоро уберетесь отсюда или нет?

Ну что ж. Я ушел. А куда же она сама спряталась, мадемуазель Пук? Должно быть, в кафе, чтобы следить за мной из-за тюлевой занавески. Я бы пошел, поискал ее, но мне в спину со своего порога недоброжелательно поглядывал консьерж. И я решил, что лучше не надо.

Один раз я написал мадемуазель Пук. Она не ответила. Мне нужно было бы повторить. Ведь то, что произошло, и в самом деле было глупо. Особенно потому, что я начинал любить ее. И вдруг так все испортить. Прислать ко мне этого консьержа! Я ей изменил, все верно. Причем в ее собственной спальне. Конечно, в правила хорошего тона это никак не вписывается. Но из-за этого… Нет, все-таки… И потом еще эта моя фраза. Я чувствовал, что именно это сильнее всего ранило ее. Но в конце концов я в своем письме просил ее простить меня. Я объяснял обстоятельства. А она не ответила мне. Это так мелочно с ее стороны. И, несмотря на это, я должен был написать еще раз. Должен был набраться смелости и нанести ей визит. Правда, из-за консьержа это было не совсем удобно. Он мог бы попытаться оскорбить меня. И к тому же мне, чтобы я двигался, нужно, чтобы кто-нибудь меня подталкивал. А тут меня никто не подталкивал. Вернувшись в казарму, я пустил все на самотек. Я погрузился в какую-то дрему. А дни шли за днями.

Нужно еще сказать, что мне нравилась моя жизнь в армии. Я даже думал пойти потом на сверхсрочную службу. Но все-таки такое решение! Иногда я сожалею об этом. Посудите сами: не надо ни о чем заботиться, не надо ничего решать, не надо надсаживаться. Ты там маленький винтик в огромной машине. А машина почти не двигается. Все делается само собой. Утром просыпаешься, и не надо ничего придумывать. Идешь по коридору к доске с распорядком дня. 4 апреля, восемь часов — ПОЛИГОН. Вот и хорошо: полигон так полигон. И мы шли на полигон. Потом, после обеда, валяешься на постели у себя в казарме. Или пристраиваешься где — нибудь в уголке и занимаешься какой-нибудь не очень спешной работой: чистишь ботинки, чистишь овощи. И на все плюешь. Вот оно, точное слово: мы на все плевали. На людей, на жизнь, на вещи. И это своего рода счастье. Пустые, ничем не заполненные дни. Важно только, чтобы все время было небольшое недосыпание. Чтобы ничего не замечать вокруг. Никогда не быть совсем отдохнувшим — вот он, удивительный секрет. Бесцельно болтаться. Служба в армии в мирное время (а может, и в военное время тоже, но этого я не знаю, в военное время я там не был) состоит в том, чтобы просто бесцельно болтаться и ждать. А Я ЛЮБЛЮ ЖДАТЬ. Быть где-нибудь, неважно где, ничего не делать, и просто СУЩЕСТВОВАТЬ. ТОЛЬКО существовать. Валяться на самом себе.

К тому же я чувствовал себя тогда хорошо. Не думал ни о чем. А то, что у меня после случившегося не было больше женщины? Ну и что. Это не мучило меня.

— А куда подевалась твоя старушка, Мажи?

Я вальяжно отвечал:

— Она надоела мне. Я послал ее подальше.

Система.

Закончив службу, я еще пару деньков отдохнул, а потом отправился к Дюфике. Я размышлял, как мне держаться с мадемуазель Пук, но, к моему удивлению, в магазине от нее и след простыл. А за кассой сидела другая женщина. Дюфике вышел и пригласил меня к себе в бюро.

— А! Мажи!

И так задумчиво на меня глядит. Потом, как бы проснувшись:

— Хорошо выглядите, молодцом. Возмужали. Это пошло вам на пользу, служба в армии-то.

И тут же замолчал. Что-то явно было не в порядке, я сразу понял Он был каким-то не таким, Дюфике. Я говорю ему, что вернулся и готов приступить к работе, занять свое место, как было условлено.

— Слушайте, Мажи, — сказал он мне наконец. — Да, действительно, я обещал вам взять вас по окончании службы. Это правда. Я уважал вашего бедного отца… К тому же, что касается работы, мне вас не в чем упрекнуть. Нет, не в чем.

Достойное лицо человека, который любит справедливость, который ЛЮБИТ ВОЗДАТЬ ДОЛЖНОЕ. Который тебя хвалит. Особенно, когда он готовится ошарашить тебя какой-нибудь гадостью.

— Но у меня был с визитом господин Проньон.

Он замолчал. Я ничего не понимал.

— Вы знаете, кто такой господин Проньон?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Этот Проньон — консьерж мадемуазель Пук. О! О! О!

— Он сообщил мне, Мажи… Должен сказать, у меня просто руки отвалились.