— Я играю этой или этой?

Он как бы спрашивал меня об этом всем своим видом. Вытаскивал свою карту. Убирал ее. Надувал языком щеку. Озадаченно смотрел.

— Если я сыграю так и если у него валет червей… У вас есть валет червей, господин Мажи?

— Как сказать, — отвечал я осторожно. Это его злило, старого ягуара.

— Тоже мне ответ. Но вы ведь не МОЖЕТЕ его иметь.

А потом оказывалось, что он у меня.

— Черт побери! Но вы ведь не МОГЛИ его иметь. Я легким жестом просил меня извинить.

— Нормально…

Нормально? Что, неужели и в карточной игре тоже есть своя система?

— Нет, так не играют, Мажи, я забираю свою карту. И он ее забирал! Да, странная манера играть у них там, в Монтобане.

— Все-таки…

— Не вам учить меня правилам игры в вист. Потом угрожающим тоном добавлял:

— За те тридцать два года, что я занимаюсь регистрационными сборами…

Какая связь?

— Нормально…

В конце концов неправым оказывался я. Я говорил: ладно. И он выиграл партию, этот тапир. Это его развеселило.

— Ну что ж, получилась неплохая партия. Вы придете завтра, Мажи?

И я пришел туда и на следующий день. Потом в следующий четверг. Потом в субботу. Небольшая квартира. Салон, окутанный ночной темнотой. Лампа на игорном столе. Еще одна лампа возле барышень, которые читали или штопали чулки. Тетушка из Монтобана рядом со своим мужем в низком кресле, строго следящая за каждой картой.

— Эта или эта?

Концом вязальной спицы она указывала на другую карту. Или, например, господин Мазюр говорил:

— Но ведь, дядя, мы же знаем, что он у вас, туз пик.

Раздавались крики протеста:

— Ты подсмотрел у меня в картах!

Заметьте, что он объявил восьмерку пик. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что у него туз.

— Если начинают жульничать!

Мазюр вздыхал. Мне было тошно. Но тихонько, мягко. Когда дядя слишком затягивал игру, всегда находилась какая-нибудь из дочерей Мазюра, чтобы послать мне ободряющую улыбку. Это доставляло мне удовольствие. Иногда барышни тоже играли в карты, но в рами. Иногда, и даже довольно часто, в доме Мазюра появлялся один молодой человек. Он приходил к Элизе, второй дочери. Однажды он привел с собой товарища, который гадал на картах. Барышни с волнением следили за раскладом карт.

— Красивый блондин, — говорил он. — Я вижу красивого блондина. Но будут препятствия. Я вижу разлуку. Важное письмо.

— Не забивайте им головы вашими идеями, — советовала госпожа Мазюр.

А что он должен был, по ее мнению, забивать?

— О, о, о, мадемуазель, для вас я тоже вижу красивого молодого человека. Очень богатого.

— Который, правда, женится на другой, — комментировал дядя, перебирая карты.

Жестокий, однако, этот сборщик налогов. Хотя в этой профессии люди часто бывают жестокими.

— Несчастный случай. Вдова, к которой вы будете ревновать.

Они с беспокойством смотрели на него. А я, склонившись над своими картами, в которых мне не вырисовывалось никакого будущего, следил за коварными происками дяди. Я хотел бы быть этим молодым человеком, на которого смотрели эти четыре молодые девушки. Который заинтересовал их. Который смешил их. Который царил в их маленьком мирке под желтой лампой.

— Вы придете снова погадать нам на картах? Правда же, придете? — спрашивали они. — Это было так интересно.

Они настаивали. Особенно Ортанс. Но он больше не пришел.

А как-то раз молодой человек Элизы повел их всех в кино. В квартале.

— Ах, какой прекрасный, спокойный вечер, — сказал дядя. — Наконец-то можно поиграть серьезно. Без этого птичника.

А Мазюр, провожая меня, заметил:

— Я понял его намек. Он хотел бы, чтобы я отправлял их каждый вечер в кино. Но этот трюк у него не пройдет. Если хочет, пусть оплачивает им эти выходы.

— Я мог бы их туда сводить, — робко проговорил я. — Как-нибудь вечером…

Но Мазюр сделал удивленный вид.

— Вам брать на себя эту обузу? Что вы, Мажи. И думать забудьте. Зачем вам это надо? Чтобы доставить удовольствие этому старому тюленю?

Настаивать я не посмел. Но почему? Почему у меня не могло возникнуть желания сводить четырех девушек в кино? Почему это воспринималось совершенно естественно, когда на моем месте был кто-то другой?

И я возвращался туда. В шесть часов я уходил с работы. В половине седьмого: Роза. Около восьми часов я спускался к ней. Мы ужинали. Эжен спрашивал: