Вначале я держал ухо востро, разговаривая с Эженом. Еще бы, муж. Все из-за системы. Я пытался скрывать, что его жена почти каждый день приходит в мою комнату. Входил и говорил:

— Ну что, Роза, как у вас дела сегодня?

Она не отвечала. А Эжен весело смотрел на меня, сидя без пиджака, в распахнутом жилете на стуле и барабаня по столу. Красивый мужчина, Эжен, толстый, с большим круглым носом. Я не понимал, почему Роза предпочитала меня ему. А, может быть, она не предпочитала меня, а просто добавила меня. Или кто знает?

— Хитрец Мажи, — произносил он.

— Что так смешит тебя?

— Твои манеры.

Я не знал, что и думать. Я спрашивал Розу:

— А что Эжен, он знает?

— Знает что?

— Что ты приходишь ко мне.

— Оставь в покое Эжена.

Есть еще одна вещь, которую я непременно должен сказать о Розе. То, что я никогда не слышал от этой женщины никаких мелочных суждений. НИКОГДА. Я уже говорил, что ей было на все наплевать. Да, но не в том смысле, что она умаляла или принижала. Равнодушие, да, но не насмешка. Не сарказм. Или если насмешка, то, я бы сказал, спокойная, доброжелательная. Да и то очень редко. Я просто обязан произнести это слово: эта женщина научила меня УВАЖЕНИЮ. Взять, например, Эжена. Она изменяла ему. Хотя, что значит изменяла, если он все знал. Она изменяла ему, но никогда не сказала мне ни единого слова, которое могло бы причинить ему какой-то ущерб, выставить его в невыгодном свете передо мной. Возможно, так происходило, потому что она уважала себя. Может быть, это странно звучит, но чувствовалось, что она думает о себе с уважением. И даже, скажем, обо мне. Я не очень много для нее значил, все так. Но в той мере, в какой я существовал, она меня уважала. Например, у меня бывают дни, — как у всех, я думаю, — когда не получается. Когда я не очень эффективен. В постели, я имею в виду. Так вот. Мадемуазель Пук в таких случаях (хотя ее это не слишком интересовало) всегда комментировала. «Это любопытно, — говорила она. — Ты должен об этом поговорить с врачом». Это меня действительно раздражало. С моей женой было то же самое. Каждый раз неудача вызывала у нее смешок. Унизительный. А вот Роза вела себя так, будто ничего не видела. Не в форме? Ну и ладно. Она говорила о чем-нибудь другом. Ей было плевать на все. Но есть ведь разные манеры плевать. Она плевала без злобы. И постепенно я тоже стал на все плевать. И вот теперь я понимаю, как это было замечательно. Причины? Никаких причин. Ноль. Существовать. Но существовать по-настоящему. И она распространяла это вокруг себя, как флюиды. Как-то раз вечером — Роза не собиралась приходить ко мне в тот вечер, — так вот, вечером возвращаюсь я к себе домой и вижу на лестничной площадке перед квартирой Розы долговязую сестру Эжена, которую встречал у них довольно часто.

— Не повезло, — сказала она. — Никого нет.

— Подождите немного. Они должны скоро прийти.

— Как досадно.

— Пойдемте тогда ко мне. Посидите.

Рослая женщина с длинными, плоскими щеками, в пальто из материала под кротовый мех. В общем, ничего, но костлявая. Так вот! Почему мы с ней оказались в постели? Просто так. Без всякой причины. Было ли у нее желание? Да нет. И у меня тоже не было. Мне она была совершенно не нужна, эта женщина. И я ей тоже наверняка был не нужен. А если так, то какая причина могла нам помешать оказаться в постели? Нам надо было как — то скоротать четверть часа. И мы не знали как. Мы были в комнате, как два дымка. Моя рука на ее колене — дымок. Ее рука на моей груди — дымок.

— Может, мне лучше снять пальто…

Нас толкали друг к другу стены вокруг нас. И скука. И серый цвет уходящего дня. Такое было ощущение, будто растворяешься в нем. И чтобы совсем не раствориться, необходимо было сделать какой-то жест. Бывают же моменты, когда кажется, что, может быть, сейчас умрешь, если не сделаешь какого-нибудь жеста. И вот моя рука уже на ее колене. И потом, нужно же ей, моей руке, где-то быть? Разве не так? У нее есть определенный вес. Надо было ее положить. А затем в какой-то момент появляется желание. И человек замечает, что перестал скучать. Ложишься в постель. Облако. Дымок над дымком. И вот она уже встает, расправляет юбку.

— Наверное, Эжен уже вернулся.

— Возможно.

Вот она уже стоит в пальто.

— Господин Мажи, вы ведете себя неблагоразумно.

Это была уже система. Система, которая возвращалась вместе с пальто. Манера говорить. Уловки. Неблагоразумно? Почему? Она вряд ли сумела бы ответить. Почему это было менее благоразумно, чем если бы мы оба сидели и каждый читал бы газету, или если бы я попросил ее пришить мне пуговицу? Она ушла. Время от времени я встречал ее. У Розы.

— Здравствуйте, господин Мажи, — говорила она.

Как если бы ничего не было. ПОТОМУ ЧТО НИЧЕГО И НЕ БЫЛО. Ничего, если не считать, что с ней я просто лишний раз коснулся дна безразличия. Но я был глупым тогда. Не знал, что это и есть счастье.

Вот только я должен быть внимательным. Не позволять себе увлечься собственным рассказом. Избегать живописности. Чем более я продвигаюсь в своем повествовании, тем яснее отдаю себе отчет в том, что годы, проведенные на улице Монторгей, имели для меня большое значение. Но почему? Да ПОТОМУ ЧТО Я НАЧАЛ, НАКОНЕЦ, ЖИТЬ НА СВОЕМ УРОВНЕ. На своем уровне, не знаю, достаточно ли я внятно выражаюсь, но у меня нет более подходящего слова. Именно жизнь там позволила мне догадаться о существовании системы, блефа, лжи. Хочу отметить, что происходили там и внешние события. Женщина в моей постели, анекдот Барбедара и озарение, которое за ним последовало (смотрите главу I). Но главное то, что я жил на своем уровне, познав который, я смог открыть систему. До сих пор я говорил об этом, как о чем-то таком, что находится ПЕРЕД нами. Нет, система находится не перед нами, она выше нас. А для некоторых, может быть, она внизу. Но во всяком случае не на нашем уровне. Более того: система — это именно то, что мешает нам держаться на нашем настоящем уровне. Я бы сказал, что она похожа на решетку.

Делаешь что-нибудь. Хорошо. Спишь или не спишь, выходишь или возвращаешься, крадешь или нет. Хорошо. Затем стараешься найти доводы, мотивацию, побудительную причину. Почему? Потому что появляется в этом необходимость? Вовсе нет. Вполне можно жить и без причин. Но только в этом случае прежде всего нужно СОГЛАСИТЬСЯ жить без причин. В этом — вся трудность. Система давит на нас. Система отравляет нас. Поэтому, совершив поступок, человек начинает искать причину. Чтобы прицепить ее к решетке. Чтобы прицепиться к решетке. Чтобы остаться в подвешенном состоянии. Чтобы успокоиться. Чтобы преодолеть страх. Страх быть не таким, как все. Страх дойти до глубин. Страх коснуться дна собственной своей души. И вот срочно подыскивается причина, за которую человек хватается, как за ручку зонтика, зацепившуюся за решетку. Потому что пока у человека есть причина, невозможно добраться до дна. Однако дело в том, что истина находится на глубине, как раз на самом дне. На дне собственной души. А туда никто не смеет заглянуть. Из-за причин. Из-за побудительных причин. Из-за всего того, что накладывается на поступки, чтобы замаскировать их смысл? Это как подмостки. Вы когда-нибудь уже поднимались на подмостки? Да? Прекрасно! Тогда вы должны знать, что все, что происходит на подмостках, то, что человек там делает, это, может быть, если хотите, и не ложь, но это и не совсем правда. Там человек пыжится, прикидывается храбрым, рисуется, изображает добродушие, смеется неизвестно над чем. Нервно. Или валяет дурака. Даже не отдавая себе в этом отчета. А где же в это время находятся те, кто по-настоящему живет, кто смеется только тогда, когда хочет, у кого на лице сохраняется естественное выражение, где они? У помоста. Или, еще точнее, под помостом. Ведь у тех, кто стоит около помоста, внимание все же отвлечено. А вот того, кто находится под помостом, уже ничто не отвлекает. Там человек пребывает в темноте, в многолюдье, в истине. Причины — это и есть подмостки. Отговорки, извинения, оправдания — это все подмостки. Человек что-то делает, а потом извращает свой поступок, придумывая для него доводы, побудительные причины. Или, скажем, действует без настоящего внутреннего интереса, подталкиваемый, как на подмостках, непроверенными доводами, действует, я это повторяю, в метре над самим собой. В то время как истина находится в глубине человека, на дне, под подмостками. Истина и, соответственно, счастье. Да, потом-то я понял, в этом как раз и состояло счастье, сказочное счастье, которое я испытывал на улице Монторгей. Только понял слишком поздно. А ведь были же у меня примеры прямо перед глазами, Роза и Эжен, которые жили под подмостками. И я жил возле них. И я тоже жил внизу. Но не понимал этого. Молодость глупа, это известно. Впрочем, система коварна. Решетка скрыта от глаз. Какой-нибудь пустяк, и, глядишь, уже попался. Расслабился, позволил себе пожить немного полнее, чем другие, и вдруг ступенька скользит, уходит из-под ног. Ты продолжаешь, поднимаешься всего на палец над другими, а решетка тут как тут, уже зацепила тебя за волосы.

Что меня погубило, так это, трудно просто поверить, игра в вист. Именно игра в вист. Потому что я играл немного лучше других. Ну не глупо ли? Я был мокрицей. Был счастлив, как мокрица. А потом я позволил вставить себе это перо в свою шляпу. А мокрица с пером — это, смею вас уверить, это конец счастью.

Тут была и ошибка Эжена тоже. Но он об этом не знал. Этот человек любил карты. Каждый вечер он ходил в кафе «Улитка», что на улице Гренета, поиграть там с другими завсегдатаями. И в конце концов привел туда и меня. Хочу сказать, что раньше карты для меня ничего не значили. Но как-то раз в кафе, где я был с Эженом, мне захотелось тоже сыграть. Мне не хотелось выглядеть хуже других. Я старался. К тому же, я думаю, у меня подходящий для этого склад ума. Я человек собранный. Не горячусь. У меня есть память. Короче, прошло немного времени, и я стал отличным игроком. И, благодаря этому, стал в «Улитке» чем-то вроде важной персоны. Меня ждали, чтобы начать партию. Со мной консультировались игроки, сидевшие за другими столами.