Стихотворения и поэмы
вернуться

Луконин Михаил Кузьмич
Шрифт:
4
«Ну, как там? — кричали Расул и Григол.— Подожди до зимы…» — «Ну, как там?» — вьетнамцы встречали в теченье недели. На конференцию Азии с Африкой съехались мы. В те дни я жил ожиданием в городе Дели. Что нового? Нет ли чего? Ждали день ото дня. «Повторись!» — я шептал, как тогда, еще в самом начале, просил: «Повторись! Повторись для меня…» Мои белые аисты что-то уж долго молчали. В дорогах по Индии жил я надеждой одной, шептал: «Повторись», хотел, чтоб опять повторилась. Молчание аистов мучило, словно бескрылость. В Мадрасе меня обдало океанской волной. Я вытряхнул воду из уха прыжком на песку, как в детстве, и шел по Мадрасу, и думал о сказке: как хорошо, когда веришь, склоняясь к родному виску, как в детстве, как в юности, — веришь всему, без опаски… Весь сказочный мир мой внезапно возник, когда я взошел на порог, этот день — уже дата. Я не забуду ни день, и ни час, и ни миг, когда телеграмму вручил мне гонец консулата. «По сообщению агентства „Новости“. Город Москва…» (Площадью Пушкина сразу вселенная стала.) «.. Из Дели… приветствуем дочерью…» — плыли слова. Вот вам и сказка про аистов. Слов не хватало. Сквозь гул мировых новостей, на высокой волне, сквозь все грозовые разряды простора сквозного синеглазая новость сюда долетела ко мне, — спасибо тебе, узнаю тебя, Родина, снова. Спасибо вам, аисты — люди! Несу вам цветы. Дочь, — говорят, что хорошая это примета. Пусть белые аисты радости и доброты мир осеняют широкими крыльями света. Ты слышишь мой вздох облегченья? Скажи-ка ты мне ты повторилась, опять ты в себя претворилась, ты нескончаема снова! Скажи-ка на милость!.. Вот почему я так аистов жду по весне. 1970

133. «Наверно, так писать стихи нельзя…»

Наверно, так писать стихи нельзя — всей грудью надавив на лист бумаги. Ведь строчки возвращаются, разя, трепещут, как обугленные флаги. Скажу себе: спокойно, отойди. Опасно жить. А легче в образ вжиться, иначе наступает боль в груди — тень от стиха на легкое ложится. Нельзя за каждой строчкой — в новый бой. Безумная затея нами движет: чтоб каждую строку прожить собой и самому еще при этом выжить. 1971

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ, НЕ ВОШЕДШИХ В АВТОРСКИЕ СБОРНИКИ

134. АВГУСТ

Что делать с августом? Что надо? Кому сказать? Куда пойти? С сердечным гулом нету слада, жить невозможно взаперти. С размаху в ноздри пахнут травы, плоды гнут ветви до земли, и яблони стоят, как павы, от нежности изнемогли. У августа всего в достатке — то дождь, то солнце, — выбирай. И гор обветренные складки, и море полное — взакрай. На золотых песчаных нивах сгорают женщины дотла; лежат в причудливых извивах их плодоносные тела. А мы без памяти и сами! Такой тебя и сберегу — свежеомытыми глазами зовешь меня на берегу. Иду из-моря в пене зыбкой с бесценной ношей. Бьет волна. За смуглою твоей улыбкой тревога матери видна. Прижалась изо всех силенок, смеется мне — не упади! — наш теплогорлый соловьенок, Анюта, на моей груди. 1974

135. КАК ТЕБЕ ЖИВЕТСЯ?

Больше не могу в себе носить. Только вспомню — снова забывается. Всё хочу, любимая, спросить: как тебе живется, как шагается? Соберешь в дорогу — я спешу. Встретишь — я в глазах твоих отсвечиваю. Вспоминаю — вот сейчас спрошу… И молчим, взволнованные встречею. День за днем работаем, живем, год за годом отлетают в сторону. Все тревоги, кажется, вдвоем, радости, мне думается, поровну. Ну, а вдруг всё это миражи!.. Ясность всё опять отодвигается. Как тебе, любимая, скажи, как тебе живется, как шагается? Как тебе, скажи, в моем бою, как тебе со мною рука об руку? Я и то, признаюсь, устаю. По земле идем. А не по облаку. На исходе лета моего, моего бушующего августа, я еще не знаю ничего — грустно тебе в жизни или радостно. Отвечай улыбкою одной. Это знать другим не полагается, как тебе, любимая, со мной, как тебе живется, как шагается? 1974

136. КАПЛЯ ВОЛГИ

Что-то верить стал я в каждую примету. Серой синью стынет волжская вода. Может, скоро я в последний раз к тебе приеду и останусь, не расстанусь. Навсегда. Волга-родина, прости слова восторга и прости меня за всё, что умолчал. Я живу тобой, плыву тобою, Волга, знаю твердо — ты последний мой причал. Я плыву тобой, все створы отмечаю, каждый раз читаю снова по складам. Проблесковыми огнями отвечаю всем идущим на сближение судам. Сколько жизней нами прожито с тобою! Бурлаком ходил дорожкой бечевой. С той поры всегда хожу твоей тропою, хоть и ноет каждый мускул плечевой. С Пугачевым я стоял в ночи грозовой, лодки посуху от Дона волоча. Был я вольницей твоею понизовой, был я конницей твоей у Калача. Я твоими всеми мелями мелею, все глубины воспеваю во сто крат, всеми болями твоими я болею, торжествами, всеми праздниками рад. Уезжаю, говорю тебе: «Счастливо!» Тихо тают на песке мои следы… Мне прощание с тобой, как боль разрыва, с каждым разом — как предчувствие беды. От волны твоей глаза мои наволгли. Отзови от всех земных широт меня. Волга-родина! Я твой. Я капля Волги. Искра малая от вечного огня. 1974–1975

137. «Захочу позвонить…»

Захочу позвонить — опомнюсь, — с диска спадет рука. Ни расспросить, ни рассказать — ни слова теперь в ответ. Далеко ли ты или близко — никто не знает пока. Я к этому не привыкну, что тебя навсегда нет. Не загробной слезой омою,— знаю твой нрав. Но ушел и не попрощался — ничего не-сказал мне. А я ведь живу, как прежде, с тобою вдвоем, вдвойне. Оборвал всё тоской немою,— нехорошо, Ярослав. Хожу и зову друга… У тебя их теперь — не счесть. В друзья тебя назначает каждый — и стар и мал, и тот, кто считает дружбу службой плести лесть, и тот, кто знает ей цену, — не раз ее продавал. «Прощай!» — шепчу запоздало… От боли я сник и стих. Нужна мне твоя улыбка, укором сведенный рот, локоть, прикрывший строки, голос, густой, как стих, рабочая неторопливость у проходных ворот. Знаю — ты оборвал бы, знаю и сам — нельзя. Не в плаче стихи охрипли, — кровь вышла из берегов. Поэзию всю окрикни, и отзовется вся на нежное твое имя — Ярослав Смеляков. < 1975>

138. ПЕРВЫЕ ДНИ

Кто в пилотках, кто в шапках, шинель — нараспашку. Не хотелось ни есть и ни пить. А теплынь — хоть куда! По утрам умывались, голову продев сквозь рубашку, смеялись стеснительно: «Жирок нарастет, ерунда!..» Ходили внутри заколдованного круга, чавкали сапогами по размолотому кирпичу, с удивлением и любопытством разглядывали друг друга: «Вот и победа!» — «Мы живы!» — и хлопали по плечу. Седовласые женщины, мужчины в штатском глядят виновато. Подходят, неуверенно просят махру. Фашисты сразу как будто бы провалились куда-то. Флаги — простыни и полотенца — хлопали на ветру. Дошла! Догремела! — кухня стоит полевая на углу у рейхстага. Но ей не положен отбой. Разнобойную очередь дымом своим овевая, как зенитка, уставилась в небо проржавелой трубой. Протягивали котелки, и кастрюли, и каски немецкие люди, как после болезни, как будто в бреду, А дети уже подходили совсем без опаски. Мы уходили. Не хотелось смотреть на чужую беду. Уходили солдаты. Плечи опускали устало. Пахло пахотой. Небом весенним. Дорогой прямой… Двадцати миллионов советских людей в это утро нам так не хватало! В это утро нам нестерпимо хотелось домой. 1975

139. ПАРК БЕЛЬВЮ

Майор Плехотин, вы помните старшего лейтенанта, худого, как щепка? В новом кителе, сшил его перед Вислой лучший варшавский портной. Я был как новенький веник, скрученный крепко… «Где парк Бельвю?..» Я не знаю… Я тут впервые, вместе с войной. «Где парк Бельвю?.. Где?..» — кричали мы в каменном хитросплетенье. Но улицы были перемолоты и перемешаны гневным огнем Встречные немцы в развалины ускользали, как тени. Наши бойцы разводили руками: «Бельвю? Не слыхали о нем…» — «Зачем ему парк?» — я подумал. А голос, ваш голос: «Где парк Бельвю?..» Я за вами с трудом успевал. «Где парк Бельвю?..» — Силой нездешней и безответной любви раскололось эхо вашего голоса здесь, у войны на краю. Товарищ Плехотин, бежал я за вами, не зная… Потом стоял у вашего локтя над холмиком свежим в сосновом бору у фанерной звезды: «Красноармеец Плехотин. 1925–1945. 1 мая»; Вместе с вами так и буду делить эту тяжесть, пока не умру. И теперь, товарищ майор, у каждого обелиска вспоминаю тот день, черты ослезненного болью лица. Впервые увидел тогда я победу так близко: бессмертие сына, вечное горе отца. 1975