Стихотворения и поэмы
вернуться

Луконин Михаил Кузьмич
Шрифт:

119. «Были поклонники…»

Были поклонники, стали читатели. Стали товарищи, были приятели. Были влюбленности и увлечения, но в отдаленности тают значения. Были равнения с теми и с этими, были ранения, стали отметины. Время проверило, время обдумало — ветром с ладони лишнее сдунуло. Сдунуло лишнее, легкое, слабое. Время оставило самое-самое. И поговорка теперь уже выучена: счастья не знать бы, несчастие выручило… Да, помогли вы, несчастья хорошие: виски заметелило серой порошею. Время обдумало, сдуло всё лишнее… Время, верни ты мне бремя давнишнее — лишнее, легкое, сорное, ссорное, всё неоткрытое, всё неповторное. Нет, не хочу, чтоб несчастье лечило, счастья того, что несчастье вручило, нет, не хочу я. На бешеной скорости, время, верни мне все беды и горести! Слышишь, скорей окуни меня в роздыми, сбей с якорей эти пристани-простыни! Слышишь,— туда, где в далеком году я под огонь добровольно иду. <1966>

120. «А жизнь сверх меры…»

А жизнь сверх меры — празднество и мука. Тогда толкнула пуля горячо, я над землею выгнулся упруго, не слыша ничего. А что еще? А то, что с той минуты в сорок первом живу, живу, случайностью храним. Веду перерасчет всем старым мерам, и верам, и невериям своим. Живу, живу, а кажется, что брежу. Иду, иду, а кажется — стою и всё неубедительней, всё реже снюсь сам себе у смерти на краю. Я знаю — удивляетесь чему-то: так странно я вздыхаю и смеюсь, а у меня в глазах всё та минута, — я ничего на свете не боюсь. Смеюсь над мельтешением наивным, вздыхаю о товарищах своих, — они звучат во мне неслышным гимном, смотрю на вас, а думаю о них. Ничем я не увенчан, не украшен — винтовка на брезентовом ремне. Не знаю, как оно — бессмертье ваше, — мне моего достаточно вполне. Как под огнем прицельным, перекрестным, стой, обелиск. Не отвожу лица. Он вам, живым, остался Неизвестным, а я-то видел этого бойца. Живу сверх меры празднично и трудно и славлю жизнь на вечные года. И надо бы мне уходить оттуда, а я иду, иду, иду туда, туда, где смерть померилась со мною, где, как тогда, прислушаюсь к огню, последний раз спружиню над землею и всех своих, безвестных, догоню. 1968

121. РАНЫ

Да, раны зарастают. Но растут. И не болят. Пока их не увидишь или пока забвеньем не обидишь, — тогда опять с тобою, тут как тут. Когда детей в большой семье растят, им шьют с запасом, чтобы впрок носилось. И нам — шинели длинные, до пят, и шрамы тоже выдали навырост. Чтоб мы не заблудились в ней, война на нас зарубки ставила, ты помнишь. А чтоб не заблуждались, жизнь сама свои заметы ставила потом уж. Вы так и не отпустите меня. Вы держите меня, как на приколе, ранения давнишнего огня, ранения послевоенной боли. 1969

122. ОГНИ

В глазах твоих тихих — улыбка. Прошу тебя снова: взгляни. Нетерпеливо и зыбко в зрачках пробегают огни. Трепещут огни негасимо, ловлю их живой пересверк. Еще улыбаюсь насильно, а сам уже сник и померк. Смеешься? И смейся. Ты рада? И радуйся. Счастлива ты? Я всё понимаю. Не надо стесняться своей правоты. Я руку твою отпускаю, себя самого торопя. Сейчас вот, сейчас, отвыкаю… Огни украшают тебя! Огни и меня закружили, читаю в них участь свою. Огни не мои, а чужие. Свои я огни узнаю! Свои бы почувствовал тут же, нет в памяти схожих огней. Не то чтобы лучше иль хуже, взволнованней иль холодней. Нет, просто мои — не такие. Не так они вспыхнуть должны. В глазах твоих — это другие, не мною они зажжены… И так уж сгорело немало, нет места живого во мне. Еще бы чего не хватало — в чужом задохнуться огне. Пусть жжет меня зависть слепая, гнетут меня ночи и дни. Шепчу я себе, отступая: «Прощайте, чужие огни!» 1969

123. ВОЗРАСТ

Стал лучше видеть далеко, стал хуже видеть то, что близко, А это очень нелегко, и в этом слишком много риска. Теперь несет, несет меня из этих мест в края иные, и все подробности земные туманнее день ото дня. Загадываю наперед, заглядываю в даль такую, что даже оторопь берет. А с тем, что есть, уже тоскую. Всё лучше вижу, что вдали. Всё хуже вижу то, что рядом. Как будто бы мне привели всё дальнее с доставкой на дом. Боюсь, что мимо вновь пройду, так уже было, вспоминаю, и не замечу на ходу, не отзовусь и не признаю. Ведь было же не так давно — прошел, не замечая, мимо. А так теперь необходимо, но повториться не дано. Очки? А что они дают? Очки, они не помогают, не видят, а предполагают, не знают, а преподают. Всё хуже вижу, что вблизи, Всё лучше вижу вдаль — всё дальше. А так недалеко до фальши, и я прошу тебя: спаси! 1969

ВЗДОХ ОБЛЕГЧЕНИЯ

124. ТЫ СЛЫШИШЬ?

Уже отболела во мне эта женщина и отоснилась. Нет, нет… отоснилась. А ваза искрилась и пела, та ваза, что с нею давно мы купили когда-то. Та ваза жила на полу, поблескивая синевато… В тот день было столько цветов. Куда их девать, мы не знали. Взявшись за руки, в солнце, мы шли по долине Арбата. В тот день и купили мы эту метровую вазу и сразу поставили на пол.. Отболела та женщина и отоснилась. А ваза стояла одна эти годы. И не виновата. Все эти длинные годы в ней жили цветы. Моей была ваза. В ней голос ее просыпался в хрусталинке каждой, то болью моей, то надеждой, то жаждой, гранью любой отражаясь в хрусталике глаза… И вот, возвратись из Ханоя, уставший от зноя Вьетнама, я вазу свою обхватил и понес напоить и цветами наполнить… И как она вдруг ускользнула — теперь и не вспомнить. Склонясь над осколками колкими, я не верил упрямо. «Это что за примета?» — ответа просил у соседей. «Скажите, к чему бы?» — тянул онемевшие губы… И ночью, поднявшись, еле дождался рассвета, звонил я той женщине: «Что это значит? Какая примета? Ответь мне — к чему это: вазы той самой не стало?..» — «Ах, это к хорошему, — грустно сказала, устало, — только осколки в доме уже не держи, понимаешь…» А тут меня снова дальние взяли дороги. Опять я взлетел над землей. И ходил по Парижу. Когда-то мы с нею ходили вот здесь и смеялись от счастья. Несло меня дальше. И в спящем Мадриде я слышал звон моей вазы… Внизу Атлантический океан отзывался, и дальше висел над водой до самого Пуэрто-Рико. Мы ночь догоняли до спелых огней Каракаса. «Ну что это значит?» — вопрос разрастался до крика. «Что это значит?» — звенела во мне моя ваза… На правом крыле самолета Большая Медведица стыла. В лохматые звезды месяц взлетел вверх рогами. И Тихий уже океан облаками размыло. Потом в самолете забрезжил рассвет. И потом, это чудо — Сантьяго и Исла Ниегра. И самое это: в колокола ударяет Пабло Неруда. Ничего не забуду. Тихий оплескивал камни. Необычный дом Пабло, на каравеллу похожий, и его самого. Жал руку морскими руками… А я всё раздумывал над собою и что-то итожил… Когда поднялись после ужина, я не удержался: «Пабло, вы старший. Скажите мне — что это с вазой? И что это значит?..» Прикрыл он свои медно-желтые веки, за день уставший. Ревел океан за окном… «Пора было вазе разбиться. Настала пора ей уйти, чтобы не возвратиться. Она не могла оставаться, отзвучала она, отлучилась… А с вами в то время случилось ведь что-то, скажите? Да, в дом не входила в те дни, не входила другая? Не полнила светом весь дом?..» Я не собрался с ответом. «Это к лучшему!» — так сказал он. Ты слышишь меня, дорогая? Утром, чуть свет, я к берегу шел, поражаясь: и как это мог он обо всем догадаться — обо мне, о тебе, и о нас, и о том, в чем не смели признаться. И о вазе, ушедшей из моего одиночества странно! Спасибо тебе за открытие, Пабло, за это ученье, что жизнь непрерывна и в новизне постоянна. «Всё к лучшему!» Слышишь? На другом полушарии слышишь ли, Анна? На волне океана ты слышишь мой вздох облегченья?

125. ХЛЕБНЫЙ ГОД

Встану, полный добра и доверья, прямо к Волге лицом и замру. Воробьи пролетят сквозь деревья на обветренном этом юру. Это было со мною когда-то — чувство вечности и немоты — за Тулупное до переката провожал, заглядевшись, плоты. Правый берег казался загадкой, но открылся — пришли времена, стала сразу таинственной прядкой луговая моя сторона. Что за лето! Пылает дорога, степь желтеет на весь хлебозор. Ты спроси с меня, родина, строго, не подвел ли тебя с давних пор? Не давались нам песни вначале, так не ладилась песня без слов, изнывали мои быковчане, вопрошали идущих сынов. А нужна была Волге огласка, шли года обновленья земли. Непутевого взяли подпаска и в поэты его возвели. Николаевцы и быковчане, с вами снова — в родной стороне. Не речами сильны, а плечами; речи ваши — поручены мне. 1970

126. РАЗМЫШЛЕНИЕ В МАХЕНДЖО-ДАРО

Солнце, похожее на колесо арбы, легко, по-зимнему, катится без обычного жара. Я хожу и хожу вдоль каменной городьбы по гулким улицам города Махенджо-Даро. Махенджо-Даро — раскопки холмистой гряды. В тесных улочках окаменела прохлада. Почему опустели дома и бассейны твои без воды? Что случилось с тобою, прекраснейший город-громада? Эй, хозяева! Где вы, гостеприимные люди земли? Где флейты? Где гонги древнего Пакистана? Где хлеб ваш и рис? Зачем вы дома возвели? Куда вы ушли, куда вы исчезли так странно? И не у кого спросить, что случилось и чья тут вина. Как здоровье, как дети, как женщины, как урожаи? Безмолвствуют стены. В строгом строю молчат имена. Безмолвные буйволы каменных губ не разжали. Да, куда вы ушли? Шесть веков занесли вас землей, шесть веков мы, потомки, росли от невидимой нити. Я хожу и хожу. И тоска вековая за мной. Тишина. Одиночество. Вечное солнце в зените. А что, если вдруг… — у меня пересохло во рту, — не назад, а вперед шесть веков отсчитает планета и в немыслимой дали кто-то будет кричать в пустоту: «Эй, хозяева, где вы?» — и вдруг не услышит ответа.. Сейчас вот сорвется рука человека в ночи, рука, что на атомной кнопке дежурит устало… «В Махенджо-Даро идите! — кричат кирпичи. — Идите сюда, пока еще ночь не застала. Махенджо-Даро, твоя красота не легка, тебя мы, как памятник, славить и чествовать будем». Но нет, не случайно тебя нам вернули века, чтобы видели, помнили, знали и думали люди. 1968