Капитан оставался неумолим. Он выполнял долг. Милиционеры конвоировали меня к машине. В дверях конторы Виктор-заведующий тоскливо и виновато покачал головой. Желтый «газик» с синей лампой-мигалкой на крыше фыркнул у ворот, осветил фарами накатанную дорогу.

Прахом все пошло, подумал я. Все прахом.

И еще я подумал, что ни шагу не сделаю, не ступлю. Лягу в пыль. Не пойду никуда. Если надо, пусть несут, экспертизы устраивают, совершают надо мной, что угодно. Больше я никуда. Кончился. Все.

Только я подумал и остановился, выбирая в пыли место помягче, чтобы лечь, как увидел: из-за деревьев, из открытого прямо в небе освещенного окна, откинув портьеру, вниз, к кладбищенским воротам, ко мне спускается человек. По воздуху этак идет, сам всклокоченный, а на нем уютный халат, шлепанцы. Запахнул он халат, на меня не взглянул даже. К капитану подступил.

— Отпустите, — говорит, — он здесь ни при чем.

— Кто такой? — направил фонарь капитан и, рассмотрев, обнаружил несомненное сходство — оглянулся на меня, опять посмотрел на пришельца.

Было лицо его очень похоже на мое лицо, только обрюзгшее, мешки под глазами, волосы длинные, неопрятные — больное было лицо.

— Ни при чем он, начальник, — кивнув в мою сторону снисходительно, объяснил капитану автор. — Это все я… Больше никто.

— Садитесь в машину, в отделении разберемся, — сказал капитан, ничуть не удивившись. Повидал он за нелегкую свою милицейскую практику всякого, даже сошествие с неба не смутило его.

— Настоящий разговор, — улыбнулся автор и обнял капитана за плечи. — Таким людям приятно сдаваться.

Он повел капитана к машине.

И, о чудо! Пошел капитан. А за капитаном милиционеры. И даже пес завилял хвостом.

Но тут начальник опомнился. Вынырнул из-под дружеской руки. Тотчас сержанты локти автору завернули, затрещал халат, и кинули его головой вперед в раскрытые двери машины. Донесся оттуда придушенный вскрик. Заглушая этот вскрик, взревел мотор. Капитан оглянулся, как бы вспомнив о чем-то, может быть, обо мне. Но я не дожидался. Я бежал.

Это был бег через ночь. В тишине обступивших тропинку деревьев гулом отдавалось эхо шагов. Моих. Эхо гналось за мной. Мигнула синяя лампа милицейского газика далеко на шоссе. Я бежал сквозь пустырь, наискосок, к светлому острову дальних огней городского квартала. Задыхался. По пересеченной местности, по мосткам над черным ручьем, по доске через канаву, мимо свалки, заросшей чертополохом. Упал, обжигая ладони в крапиве. Обжег. А затем вдоль по улице за автобусом. Догнал. Шофер подождал. Отвез меня к метро.

В душном вагоне подземки я, как рыба, ловил воздух ртом. В полупустом вагоне перебегал с одного сиденья на другое, тянулся к упругой струе сквозняка вентиляции, чтобы вдохнуть. Волосы на макушке шевелила струя. До лица не доставала. Алкал воздуха рот.

По эскалатору я подымался бегом, как в давние времена, словно бы опаздывал в школу. По этому эскалатору лет семнадцать назад я вприпрыжку спешил на урок. Школа была в переулке, рядом с домом культуры, куда мы ходили на «Колдунью» всем классом. У входа вывешивали фотографии босоногой девушки с испуганным в улыбке лицом, в изящно нелепом платье. На переменах одноклассницы распускали волосы под Колдунью. В переулке когда-то был дом, — мы переехали в новый район, но я посещал старую школу, ездил сюда на метро, и старый дом по-прежнему считался нашим. Я хотел описать его во второй главе, А лик случайно привез меня на машине, но рухнула родная стена — нечего описывать. Не оста лось во мне дома.

По бульвару я бежал от Владимирской площади в сторону Разъезжей. Трудно дышал. Замедлил шаги. До начала оставалось четверть часа. Можно было не торопиться.

Я пошарил в карманах: денег ни гроша, не было документов. Вместе с паспортом милиционеры прихватили бумажник.

Как же быть? Без билета не впустят?

По инерции я продолжал идти по улице Правды, когда неожиданно от молодого тополя отделилась хрупка я длиннонога я тень. Шагнула поперек, преграждая дорогу.

— Двадцать копеек? — услышал я требовательный простуженный голос подростка, машинально сунул руку в карман, но тотчас же нащупал пустое дно и возмутился детской наглости.

Рядом выросли еще три фигуры. Поодаль стояли четверо.

— Двадцать копеек! — повторил тот же голос.

— Н-нет… — ответил я, соображая на ходу, как выпутаться: подростки, но восемь — многовато, да и спешил я.

Осторожно я попытался скользнуть боком, в сторону.

— Эй, Седой, посмотри. Да ведь это отец наш родной!

— Друг любезный, — обрадовался за спиной еще один мальчишеский голос. — Вот так встреча!

Я оглянулся. Все восемь были одеты в обезличивавшие их, как униформа, дешевые куртки из нейлона производства местной фабрики — такое обычно носили воспитанники ПТУ, подмастерья. Но мне показалось, где-то я их прыщавые физиономии видел. Примелькались. Очень знакомы, а не узнать. Не назвать. Не…

Тут, как иглой, я был приколот: я узнал коммунаров своих, что должны были лечь грудой трупиков из-за прекрасной идеи в подтверждение концепции худсовета.