Серые льдины кружились у каменных быков моста, загромождали ступени захлеснутых водой набережных. Ветер, резкий до боли, стегал жесткой крупой по щекам, по глазам. Морщась и отплевываясь, я перебирался с Университетской в город по Дворцовому мосту. Правое ухо окоченело. И я прикрывал его перчаткой от ветра, от снега и дождя.

Не доходя до середины моста, я увидел далеко впереди одинокую фигуру у перил. Девушка в беличьей шубе, в замшевых сапожках, закутанная в платок так, что лица не разглядеть, приподнявшись на цыпочках, вытянувшись, перегнулась через перила и высматривала что-то в воде. А дождь (временами непонятно было, что же это — снег или дождь) густыми белыми струями хлестал ее накрест-крест.

Она не заметила меня, не оглянулась, не обратила внимания. Она смотрела на воду. Ветер дул в лицо, но она не шевелилась. Мне стало жутко от неподвижной ее сосредоточенности, и нестерпимо холодно на этом мосту над взбунтовавшейся рекой, на мосту, гудевшем от ветра.

Одиночеством веяло от серой фигуры у перил, слившейся с фонарным столбом. Оглянувшись, я понял, что, пройдя еще десять метров, я уже не смог бы ее различить. Одиночеством веяло от полупустых трамваев и редких машин, обгонявших меня, прорывавшихся сквозь снежную сумятицу. Я представил себе холодную воду внизу и неуверенно повернул назад, стал быстро спускаться под уклон, по скользкому тротуару, еще не зная, что надо сказать или сделать, чтобы объяснить, отчего я прошел мимо. И потому, ускоряясь, я стремительно спускался вниз, не оставляя времени на размышления, тем самым не оставляя себе последней лазейки, чтобы ускользнуть. Я ткнулся животом в перила рядом, перегнулся и посмотрел на воду. Под мостом, в серых водоворотах кружилась утка. Дикая утка, лесная, озерная, из камышей, из тихих заводей, неведомо как попавшая в каменный плен. И вспомнил смутные разговоры и даже заметку в вечерней газете об утке, зимовавшей в полынье под одним из огромных мостов.

Так значит…

В воду сыпались крошки. Девушка отламывала кусочки и кидала хлеб. Утка внизу успевала подхватить редкие крошки, остальное уносило течение.

Ветер пронизывал до костей. Я успел опять замерзнуть и забыть об этом. Девушка рядом со мной терпеливо крошила хлеб.

— Это твоя утка, Машенька? — спросил я ее.

— Это дикая утка.

Ветер сделался холодней, но стал слабеть. Дождевые струи сгустились, и теперь с неба сыпался белый снег. Крупные хлопья кружились вокруг, падали на перила моста и не таяли. Замерзла слякотная неуверенность внутри, и вдруг сделалось жарко и хорошо, удивительно уютно, и если бы не дрожь внутри, мне ни за что не захотелось бы отсюда уходить, и никогда в жизни я не придумал бы занятия лучше, чем стоять на мосту вдвоем под тихо падающим снегом, прижавшись к перилам, бросать в воду хлеб и кормить диких уток.

Хлеба в ее руках давно не было. Я заметил, что хлеб кончился, но она все стояла, не могла уйти.

Я молчал. Она просто забыла, она не знала, куда идти. И стало ясно, что теперь мы оба не знаем, куда нам пойти.

Я взял ее за руку. Маша повернулась и послушно пошла рядом. Холодная ее ладонь оттаивала в моей руке. Я остановился, взял вторую и долго отогревал обе.

— У тебя температура, — сказала она.

— Сейчас заварим чай с малиной…

— Нет, — остановилась она. — Тебе надо в постель. Я одна дойду. Не провожай.

Мы пошли дальше вместе и не заметили, как перешли мост, миновали Адмиралтейство. Руки у нее уже были теплые. Мы расстались под черными липами в Александровском саду. Без поцелуев, без слов.

В феврале утро зябкое, тяжелое — не поднять. И не понять, почему оно такое. Безрадостные облака, даже не облака, а как будто неба нет, и серая пелена над нами. Непроницаемая мгла над головами нашими, над судьбами. И сами мы в необъяснимой, непонятной, туманной полосе.

Гранитная набережная уходила из-под ног. Одинокой дорожкой она устремлялась к едва различимой, темной махине моста и дальше, к солнцу, красному яблоку на серебряном блюде тумана. Замерзшие окна дворцов над неподвижной рекой, шпили, башни, равелины Петропавловской крепости на том берегу, отделенные ледяной пустыней, — все создавало иллюзию театральной нереальности происходящего.

Массивная дверь за колоннами медленно приоткрывалась и впускала меня. Разворачивая студенческий билет, я направлялся в кассу через гулкий, сумрачный вестибюль.

Каждое утро я ходил в Эрмитаж, как на работу. Сессия кончилась. Экзамены за первый семестр я сдал не без напряга. Но кончились и каникулы, а я все не мог выбраться на лекции. Протянулась неделя. Другая. Я успокоился и о занятиях больше не вспоминал.

Каждое утро я уходил из дома, сначала в Эрмитаж, потом долго слонялся по городу. Заходил погреться в другие музеи. Навещал забытых приятелей из центра. Крутился с ними возле кафе. Однажды у входа в «Север» мы столкнулись с Ивлевым. Он сунул мне пригласительный билет на джазовый вечер в новый комсомольский клуб.

— После концерта будет дискуссия, — сообщил Володька серьезно.

— Ты станешь слушать болтовню? — не поверил я.

— Конечно, — твердо ответил Ивлев. — Я хочу, чтобы ты пришел и тоже выступил. Надо бороться.

Я не мог ему отказать и пообещал. Но не пошел. Весь вечер с компанией однокурсников мы просидели в кафе «Лакомка». Слушали дурашливую новую поп-группу. Я не вспоминал ни о джазе, ни о дискуссии и не испытывал угрызений совести. В углу, за соседним столиком, поддавали знакомые ребята: Серега Удалов, Кузя и с ними Валера Беликов, — тот самый, из пятого «д».