Лиловая печать поликлиники предписывала продолжать трудовую деятельность. То, что он будет продолжать жить, Лешаков понимал и без предписаний. Проблема была в другом — дальше как? Печать же закрепляла законом прежнее, восстанавливала зачеркнутое. Восстановить то, что для Лешакова кончилось, печать не могла. Но пыталась. Она рвала душу инженера острыми углами — лиловый треугольник на листке с водяными знаками.

Снег прекратился. С тротуаров на газоны стекала талая вода. Снова неуловимо дрожала в воздухе весна. Ни одного проявления ее нельзя было назвать или отметить. Казалось: обыкновенный зимний день. Но то ли свет изменился, то ли тяжесть в душе сдвинулась. Лешаков хмуро шлепал по лужам. Уже он не плелся, а зло и решительно шагал. И обрызгал встречную гражданку: она заслонилась авоськой, Лешаков извинился, искренне сожалея, но жалость к чужим чулкам решимость не убавила.

После поликлиники был универсам. Лешаков долго слонялся с проволочной корзиной вдоль рядов, небогатых продуктами. Решился и купил простоквашу. С тяжелым карманом он вернулся на улицу.

Праздник переворота кончился. Предстояло жить. Падать и взлетать — куда ни шло, Лешаков преодолел смятение с честью. Но вот просто жить, на сегодняшний день в том состояла основная трудность.

Идти домой не хотелось. Инженер погулял по бульвару, смекнул, что неплохо бы поправить здоровье, выпить пива — похмелье давило. Сосчитал мелочь, на бутылку не набрал. Оставалось зайти в пивную, там в розлив.

Маленький бар шумел, гегемонил в соседнем квартале. Три ступени вниз. За стеклом в гардеробе розовел лицом швейцар дядя Ваня. На ступенях перед запертой дверью теснилась кучка парней. Дуло с реки. Парни бранились, стучали в стекло, совали в замочную скважину рубль. Дядя Ваня обалдело блаженствовал в тепле, глазом осторожно косил на казначейский билет, парней оставлял без внимания.

— Пропустите? — попросил Лешаков, опуская воротник на пальто.

— Как же, сейчас! — рассмеялись на ступеньках.

— Пропустите, — с настойчивой вежливостью протолкнулся Лешаков.

— Тебе чего, больше других надо… Двигай обратно.

Но Лешаков стоял у стекла. Объясняться ему не хотелось. Важно было попасть на глаза дяде Ване. Швейцар кивнул, загремел ключами, приотворил дверь. Лешаков вскользнул — постоянный посетитель, ничего не попишешь. Раз в неделю, в тоскливый выходной, он заходил погреться теплым пивом. И для дяди Вани у него имелось словцо. Хорошее слово приятно человеку, если оно от души. А безыскусный Лешаков иначе не умел. В простоте часто говорил он, что думал. Тогда оттаивал надменный блин дядиваниной рожи. И в тот день старик обрадовался, повеселел, впустил, рубль забрал: за спиной инженера прошмыгнули двое парней. Остальные стояли терпеливо перед дверью, в тесном зале не предвиделось мест.

— Рабочий день, а пиво уже, почитай, допивают трудяги, — пожаловался Лешакову швейцар, принимая пальто, совмещал он обязанности гардеробщика.

— Я сегодня больной, — объяснил Лешаков.

— Оно и видно, разит за версту.

— Со вчерашнего.

— Другое дело, — примирился швейцар. — Это мы враз поправим.

Дядя Ваня повесил на крюк без номера тяжелое пальто инженера. Лешаков приметил, как швейцар заглянул любопытно в оттопыренный карман и, разглядев полосатую крышечку из фольги над простоквашей, разочарованно хмыкнул. Лешаков причесался у зеркала, застегнул пиджак и направился было к занавеске, неплотно задернутой, — она скрывала пивной зал, где праздничный гул голосов, словно в бане, перекрывал прочие звуки: звон посуды, выкрики барменов, шипение кранов и взвизги двух женщин в углу. Зажав в кулаке двадцать восемь копеек — на кружку как раз, — инженер собирался нырнуть в дымные облака и хлопья пены, реявшей над расслабленным накатом хмельного мужества, когда Ваня-швейцар, путаясь в занавеске и припадая на левую ногу, измученную артритом, настиг его и, стиснув в рыжей мохнатой клешне лешаковский кулак, ловко впихнул под пальцы рубль.

— Угощаю сегодня.

Лешаков смутился. Затоптался, замекал.

— Местов в зале нет, видишь сам. Неси кружки сюда, а я рыбку пока очищу, — имеется пара штук.

Лешаков послушно встал в очередь к стойке за пивом. Двое чернявых, сухих и по виду непьющих, молодых мужиков легко мелькали руками, наполняли пеной пузатые кружки — пивом едва наполовину. В очереди жадно следили, но не роптали.

— Пиво кончается. Иначе другим не хватит, — объяснил один Лешакову, заметив пристальный взгляд и галстук на белой рубашке. Но пива долил.

С полными кружками в обеих руках инженер повернул к выходу. Вокруг мелькали длинноногие, приблудные негры в военных ушанках, пели студенты беспокойные песни за длинным столом, матом ругались матросы у стены.

— Дай отхлебнуть? — юрко вывернулся из-под руки мужичонка с воспаленными глазами и вобловым хвостиком в руке.

— Приходи, оставлю, — мрачно срубил Лешаков. Он оглянулся у занавески, мужичонка приставал к другому.

Дядя Ваня аккуратно раскладывал рыбку на дощатом ящике, застеленном свежей газетой «Труд». Он вскочил навстречу, осторожно помог поставить кружки. Лешаков примостился на сломанном стуле.

— Что ж, будем здоровы!

О стекло входной двери, там, на холоде ветра, завистливо сплющились носы.

— Разбавляют, — промычал дядя Ваня, отхлебнув для порядка и принимаясь за вяленого подлещика.

— Не похоже, — возразил Лешаков, — нормальное пиво.

— Пиво! — вскричал дядя Ваня, словно уколол рыбной косточкой палец. — Пил ли ты настоящее пиво?

— Ну, — обиделся инженер. — Пиво как пиво. Наговоришь, и пить не захочется.