Послания
вернуться

Кенжеев Бахыт Шкуруллаевич
Шрифт:

«Когда приходит юности каюк…»

Когда приходит юности каюк,мне от фортуны лишнего не надо —март на исходе. Хочется на юг.Секундомер стрекочет, как цикада.Мы так взрослели поздно и засимдо тридцати болтали, после – ныли,а в зрелости – не просим, не грустим,ворочаясь в прижизненной могиле.Но март проходит. Молоток и дрельиз шкафа достаёт домовладелец,терзает Пан дырявую свирель,дышу и я, вздыхая и надеясь.То Тютчева читаю наизусть.То вижу, как измазан кровью идолна площади мощёной, – ну и пусть.Свинья меня не съела, Бог не выдал.Ещё огарок теплится в руках,и улица, последняя попытка,бела, черна и невозвратна, какдореволюционная открытка…

«Льёт в Риме дождь, как бы твердящий…»

Льёт в Риме дождь, как бы твердящий «верь,ни в яме не исчезнешь ты, ни в шумеродных осин», – но умирает зверь,звезда, волна. И даже Бродский умер.То жнец, то швец, то в дудочку игрец,губа в крови, защитный плащ засален —уже другой, ещё живой певецрастерянно молчит среди развалин.Не хочет ни смеяться он, ни выть,латынью пахнет в каменном тумане.Ну что ещё осталось? всё забытьи всё назвать своими именами?Но в этот час безлюден Колизей,лишь на стене чернеет в лунном светепосланье от неведомых друзей —«Мы были здесь: Серёжа, Алик, Петя».

«От райской музыки и адской простоты…»

От райской музыки и адской простоты,от гари заводской, от жизни идиотскойк концу апреля вдруг переживаешь тыприпадок нежности и гордости сиротской —бог знает чем гордясь, бог знает что любя —дурное, да своё. Для воронья, для вора,для равноденствия, поймавшего тебяи одолевшего, для говора и взора —дворами бродит тень, оставившая крест,кричит во сне пастух, ворочается конюх,и мать-и-мачеха, отрада здешних мест,ещё теплеет в холодеющих ладонях.Ты слышишь: говори. Не спрашивай, о чём.Виолончельным скручена ключом,так речь напряжена, надсажена, изъятаиз тёплого гнезда, из следствий и тревог,что ей уже не рай, а кровный бег, рывокпотребен, не заплата и расплата, —так калачом булыжным пахнет печьостывшая, и за оградой саданочь, словно пёстрый пёс, оставленный стеречьдеревьев сумрачных стреноженное стадо…

«Какой там нетленной, когда до конца одну бы…»

Какой там нетленной, когда до конца одну быдотянуть, когда в чёрных и неучёных полях – весна,и музыка всходит из-под земли, словно зубыдракона, по ошибке посеянные во временадопотопные и простые, подобные льну и шерсти,долгому полотну океана, парусу на волне,и шестое чувство – прохладное чувство смерти —только наклёвывалось. В ледяном винеоседали светлые крошки винного камня,и старик, прищурившись (он ещё не был слеп),раскладывал на холстине под бережными облакамисыр, оливки, солоноватый ветер, вчерашний хлеб.

«То ли храм, то ли дворик заброшенный, то ли…»

То ли храм, то ли дворик заброшенный, то ливремя летних каникул в оставленной школе,ночь, замки, коридоры, смотри не споткнись —и нырнёшь с чердака в безответную высь,где по залам негостеприимной вселеннойбродит Гея в обнимку с безумной Селеной,и любуются пляской галактик онина правах небогатой родни…Бормоча, бродит Гея по вечному кругу,за собою ведёт приживалку-подругу,помолчи, говорит, ни о чём не жалей…И несёт холодком из небесных щелей.

«Так, спесь твоя сильна, и сны твои страшны…»

Так, спесь твоя сильна, и сны твои страшны,пока стоит в ушах – невольный ли, влюбленный —шум, сочетающий тщеславный плеск волныи гул молитвы отдалённой.И посох твой расцвёл, и слёзный взгляд просох:на что же плакаться, когда в беде-злосчастьенам жалует июль глубокий сладкий вздохи тополиный пух опухших глаз не застит?Пусть время светится асфальтовым ручьём,пусть горло, сдавлено волнением начальным,переполняется тягучим бытиём,текучим, зябнущим, прощальным, —пусть с неба низкого струится звёздный смех —как голосит душа, как жаль её, дурёху! —не утешение, но музыка для тех,кто обогнал свою эпоху.

«Оглядеться и взвыть – невеликая тонкость…»

Оглядеться и взвыть – невеликая тонкость,замолчать – не особый позор.Остаётся пронзительный дождь, дальнозоркость,лень, безветрие, рифменный вздор —для других, вероятно, бывает награда,для аэдов, мучительный трудизучивших, которые музыку адана латунные струны кладут,для других, беззаботно несущих на плахузахудалую голову, будто капустный кочан,тех, которым с утра улыбается Бахус,и русалки поют по ночам, —но такому, кто суетен, и суеверен,и взыскующим Богом забыт,кто с рожденья ломился в открытые двериверы, смерти и прочих обид, —не видать запоздалой истомы любовной,не терзаться под старость, впотьмах,неутешною страстью, горящею, словносветлячки на вермонтских холмах.

«Стоокая ночь. Электричества нет…»

Стоокая ночь. Электричества нет.Зверь чёрный – мохнат, многоног —твердит, что свобода – погашенный свет,а время – гончарный станок.В ответ я смотрю в нехорошую тьмуи, кажется, не возражаю ему.Язык его влажен и красен,блистающей сажей окрашена шерсть,два уха, а лап то ли семь, то ли шесть,и лик лупоглазый ужасен.Хвостатая ночь. Электрический пыл.Зверь белый по имени Бытьтвердит, что вовек никого не любил,и мне запрещает любить.Зверь белый, светящееся существо,широкие крылья длинны у него,и очи горят фонарями.Не шли мне их, Господи, – сажа ли, мел,я отроду умных бесед не умелвести с молодыми зверями.Затем мне и страшен их древний оскал,что сам я, зверь тёмных кровей,всю жизнь, словно чашу Грааля, искалневедомой воли твоей.Неужто ус, коготь, и клык, и резец —гармонии горькой ночной образец,поведай мне, отче и сыне!Наследники праха, которым немилагатовый космос и глиняный мир,о чём вы рыдаете ныне?