…

— Гражданин Сийес!..

…

— Elki motalki!.. Вы что дурака валяете?! Вы всерьез думаете, что я этого пацана на трон сажать собираюсь?! Да даже если бы так — ему сначала выздороветь надо! Он же с постели едва встает! Какая из него «исполнительная власть»?!

— Но конституцией предусмотрено регентство, назначаемое Законодательным Собранием…

— Из числа ближайших родственников! Вам графа Прованского охота в исполнительной власти иметь? Или графа д'Артуа? [4] Вам самому-то не смешно?

— Но статьи Конституции можно ведь и изменить — пока ничего еще не решено…

— Да elki-palki! Как до вас не доходит! Вы что — хотите ВЕРНУТЬ БУРБОНОВ? Которые ничегошеньки не забыли из своих привычек и абсолютно ничего нового не хотят знать в жизни Франции? А самое главное — все тридцать миллионов простых французов от такого предложения шарахнутся, как от чумы, потому что это возвращение Старого Порядка! И никому из них такой подарок на фиг не нужен! Так что не вешайте мне больше лапшу на уши! А идите — и пишите то, что принять можно, а не то, что ни в какие ворота не лезет!

Блин! Это тоже надо было видеть!

Я даже не предполагал за Бонапартом таких талантов! Хотя ведь знал уже, на что он способен! Даже после того, что произошло с хлебными торговцами!.. И даже при том, что я, можно сказать, лично участвовал в приготовлениях…

— Друг мой! Дорогой мой друг! — провозгласил Наполеон, торжественно вступая в камеру Барраса. И простирая в сторону последнего руки. — Как я рад! Как я безмерно рад вам сообщить, что все, наконец, закончилось!

Баррас — кукующий здесь уже второй месяц практически без всякого контакта с внешним миром — от неожиданности вытаращил глаза. А мое второе «я», не давая ему опомниться, все тем же размеренным речитативом продолжило:

— Вставайте, друг мой! Вам не нужно здесь больше находиться! Давайте немедленно покинем эту мерзкую обитель печали. Идемте! Позвольте мне обнять вас и помочь, мой драгоценный друг!

Но Баррас в ответ на такое предложение сначала почему-то вжался в стену, возле которой сидел, а потом, придя в себя, злобно огрызнулся:

— Вы что — пришли поиздеваться?!

— О, я понимаю! — душераздирающе вздохнул кандидат в будущие императоры Франции. Горестно повесив голову. Мало что не орошая слезами парадный китель (который мы с мэтром Роньоном столько времени рожали в таких творческих муках). — Вы не верите мне! Вы сердиты на меня за все случившееся! Но ведь все это было сделано мной только с одной целью — сохранить вашу драгоценную для меня жизнь! Только для этого!

— Что за чушь?!

— Ах, дорогой друг! — Мое второе «я» превратилось в истинное воплощение укоризны. — Какая же это чушь? Вы не можете себе представить, как мне горько вспоминать о том, что происходило все это время. У меня сердце обливалось кровью каждый раз, когда я вспоминал, где вы сейчас находитесь! Но что я мог поделать — так сложилась злая судьба!.. Сто раз стон сочувствия замирал у меня на устах… Конечно, вы страдали, но смею уверить, что я страдал ничуть не меньше, потому что ваши страдания были телесными, открытыми, а мои душевные терзания проявлялись в самом скрытом виде! Как я страдал! Как мы оба страдали, друг мой! Но хвала Илуватару, — тут этот мерзавец украл формулировку у меня, гад такой, но поскольку я ее уже пустил в оборот, то из образа он не выбился, — все это уже позади! Покинем же вместе это подземелье и выйдем к свету, где вас с нетерпением ждут любящие вас сердца!

— Что вам от меня надо? — спросил несчастный узник, за время моего (ну, Бонапарта) монолога успев в значительной степени прийти в себя. И начать соображать, что вся эта, с позволения сказать, мелодекламация устраивается совсем не просто так. Все-таки он был опытный игрок.

— Мне надо, чтобы вы вышли на свободу! — простодушно признался в ответ Наполеон, разведя для пущего эффекта руками. — Грозившая вам опасность миновала, и вы опять можете радоваться жизни и радовать честных патриотов своим появлением в обществе!..

— И это говорите мне вы?! — не выдержал Баррас. — Вы — который и упрятал меня сюда и морил здесь столько времени?! Какая еще опасность, кроме вас, может мне угрожать?!

— Друг мой, — опять впадая в разнузданную сентиментальность, со слезой в голосе молвил Бонапарт. — Опасность была смертельная! Все санкюлоты Парижа, пользуясь тем, что Конвент разбежался, желали немедленно и публично умертвить вас посредством гильотины! И только здесь, в тюремном каземате моего Тампля, вы могли рассчитывать пусть на призрачную, но хоть какую-то защиту! Я умышленно затягивал следствие по вашему делу всеми доступными мне способами, запутывал мысли ваших врагов самыми изощренными речами, на какие был только способен, я отвлекал их внимание от вашей персоны не жалея сил — как только мог!.. И вот наконец счастливый результат: сейчас причина грозившей вам опасности мной устранена и вы можете выйти на свободу. Только за этим я и держал вас здесь, друг мой! Неужели вы не рады?!

— Какую причину вы устранили? — мой собеседник начал соображать еще более хорошо. Во всяком случае он больше не стал срываться в истерику. А только лихорадочно пытался просчитать, что за игру ведет его собеседник… (Я бы, вообще-то, с удовольствием его в этом вопросе просветил — если бы только знал сам: гадский Наполеон по-прежнему отказывался мне раскрыть суть замысла.)

— Голод, мой друг! — душераздирающе вздохнуло мое тело. — Голод, грозивший смертью всему Парижу!.. Главным виновником коего вы и являлись в глазах всего городского населения…