— А что, собственно, вас интересует? — неприязненно спросил сын. — Все лезут, все расспрашивают.

Егоркину смутить было невозможно. Она молча выслушала молодого мужчину (такие почему–то сами собой как бы отмечались в ее голове, хотя она за это на себя сердилась), щелкнула огромной старомодной сумкой, извлекла железный рубль и протянула ему:

— Виктор Антонович, я не ошиблась? Кофе с пирожком принесите мне. Боюсь, застрянем мы в совещательной.

Виктор послушно взял рубль и пошел к стойке. Нинель Павловна строго молчала, а Майя грустно улыбнулась:

— Думаете, секрет для нас, что папа не мог просто так выстрелить? Он курицу зарезать не мог, мама рассказывала. Значит, довели.

— Но вы–то, вы–то? — сердито перебила Егоркина. — Я ничего понять не могу, Майя Антоновна, ничего решительно. С отцом вы не жили, практически не видели его — Виктор Антонович, знаю, так и вообще не видел! — связи не поддерживали, так ведь? И мне непонятно ваше решение присутствовать на этом процессе.

— Любопытно вам, — усмехнулась Майя: она часто усмехалась. — Ну, например, как вы думаете, почему этот Ковальчук так распинался? Сообразил за сорок восемь часов, что есть возможность дарственную на дом аннулировать. Обманули его, подлеца, видите ли!

— Майя, — с привычной материнской строгостью сказала Нинель Павловна. — Нельзя думать о человеке плохое, пока нет доказательств.

— Есть, мама, — твердо сказала Майя. — Есть.

— Мы не знаем, почему он решил предать отца, — вздохнула мать. — Мне почему–то кажется, что не из–за имущества.

— Мне тоже, — ляпнула Егоркина.

Ей не следовало бы высказывать своих соображений, почему она сразу же и запнулась, но тут, по счастью, Виктор принес кофе и пирожки, и Лида с преувеличенным аппетитом накинулась на них.

— Юридически получается очень запутанное дело, — сказала она с набитым ртом. — С одной стороны, Ковальчук официально оформил дарственную в пользу сестры, но с другой — его сестра не была официально зарегистрирована в браке с гражданином Скуловым, то есть вашим отцом. После ее смерти Скулов, то есть ваш отец, стал владельцем де–факто, поскольку все знали, что он много лет прожил в этом доме с Анной Ефремовой и при этом не было встречных претензий. А с третьей стороны, его все равно осудят, но переходит ли при этом его фактическое, но не юридическое право…

— Не за правом мы приехали, — недружелюбно перебил Скулов–младший.

— Как? — растерялась Лида. — Вы — законные его дети.

— Нам сказали, что тут, на суде, за него слово замолвить можно, — сказала Нинель Павловна. — Объяснить всем, если, конечно, позволят, что он за человек, наш отец Антон Филимонович, что таких добрых да совестливых людей теперь уж, наверно, и не встретишь вовсе, теперь все свой интерес соблюдают, все к себе гребут, а остальные — хоть с голоду помирай.

— Как?.. — второй раз оторопело переспросила Егоркина, перестав жевать. — Я ничего не понимаю.

— Чего вы не понимаете? — вздохнул Виктор. — Что батя мой — честный человек, не понимаете? Что он не мог, права не имел Анну Свиридовну оставить, потому что она ему жизнь спасла? И нас забыть не мог, потому что всегда любил?

— Он рубли свои последние нам всю жизнь посылал, — дрогнувшим голосом подхватила Майя. — Пока учились, на всех посылал, на троих, а когда мы образование получили, выросли, свои семьи завели, он и тогда о маме не забывал и непременно три раза в год — к дню ее рождения, к Новому году и к Восьмому марта — деньги ей телеграфом переводил. На подарок. А про него этот тип сказал, будто он — кулак? Наш отец — кулак? Да я… Я ему глаза выцарапаю!

— Ничего я не понимаю! — с отчаянием выкрикнула вдруг Егоркина, от души треснув по столу огромной сумкой.

Вот подивился бы Скулов, если бы слышал этот разговор! И тому бы подивился, что дети его, оказывается, и помнят, и любят, и чтут, и уважают. И тому, что приехали они не на убийцу глазеть, а ему, отцу своему и мужу, помочь посильно, поддержать его как только возможно. Но больше всего он бы удивился, узнав, что три раза в год регулярно посылал деньги собственной жене: на день ее рождения, Новый год и к Восьмому марта. И наверняка бы не удержался, наверняка бы слезу уронил и прошептал бы потрясение:

— Ах, Аня, Аня. Телеграфом, значит, посылала, чтоб почерка никто не узнал? Ах ты, Аня моя…

Но Скулов был далеко от кафе–стекляшки: в охраняемой зарешеченной комнате в здании суда. Он сидел за столом, и перед ним стоял давно остывший обед, который принесли из того же кафе на деньги Егоркиной и к которому он так и не притронулся. Он молча раскачивался на стуле, тупо глядя перед собой, пытаясь понять что–то очень важное, что–то нужное, просто позарез необходимое, но мысли его разбегались, сосредоточиться не удавалось, и он напрасно раскачивался на равномерно поскрипывающем стуле.