— Сватай Ксюшку-то. Чо бобылем жить?

Он опять промолчал, а мать уже планировала с дальней перспективой:

— Детишки пойдут, опять будет кому присмотреть: и я еще дюжая, и у Ксюшки тут родни полдеревни. Нечо робят малых по морям-окиянам мыкать, без вас на ноги поставим…

— Да ведь я еще не женился, а ты уже про детей.

— Дак поди-ко мне тоже внучат на старости лет понянчить хочется. Тебя-то годами не вижу, дак хоть они в утеху будут. Думаешь, сладко одной-то? — Она заплакала.

Может, зря он тогда поторопился, до конца отпуска оставалось еще две недели. И как знать, не передумала ли бы Ксюшка за эти две недели? В конце концов, можно было бы еще год подождать, письма стали бы друг другу писать, они тоже помогают лучшему сближению.

Однако он сделал тогда предложение и сразу получил отказ. Пробовал добиться от Ксюшки объяснения, но она уклончиво повторяла одно и то же:

— Нет, не могу.

И только на третий вечер сказала:

— Я вас, Иван Степанович, очень даже уважаю, и разница в возрасте тут ни при чем. Да и разница-то небольшая — девять лет, пишут в книжках, такая и полагается. И уезжать отсюда не боюсь, наоборот, даже интересно бы поглядеть, какая она там, другая жизнь. Я ведь дальше Челябинска и не бывала. Только ведь сердцу не прикажешь.

— Значит, другим оно занято? — ревниво спросил Карцов.

— Нет.

— Так в чем же дело?

— А ни в чем. Просто, наверное, любви нет. Как-то я о вас слишком спокойно думаю. Наверное, потому, что человек вы очень надежный.

— А тебе ненадежный нужен? — усмехнулся Карцов. Усмехнулся нехорошо, и ему сразу стало стыдно этой усмешки. Ксюшка заметила ее, но тут же простила, догадавшись, что ему самому стыдно. Спокойно пояснила:

— Нет, опять вы не понимаете. Мне как раз надежный и нужен.

— Где же тогда логика?

— А я вот по ночам сплю.

— Ну и что?

— А вот то и есть, сплю себе спокойно, не мучаюсь.

— Это ты в книжках начиталась, что влюбленные обязательно должны мучиться и не спать.

Впрочем, сам он и не спал, и мучился. За неделю он почернел и похудел, мать с жалостью смотрела на него и в конце концов сказала:

— Ты, Ваня, лучше уезжай. Ничего, видно, не поделаешь. Не то горе, что сын ушел в море… — Она вздохнула и вышла в сени.

И Карцов уехал, не дожидаясь окончания отпуска. Потом попросил перевести его на Север. А когда через два года приехал в деревню хоронить мать, Ксюшка была уже на сносях, огрузла, лицо ее покрылось коричневыми пятнами, подбородок заострился, и только глаза оставались прежними — бездонными. Карцов надеялся увидеть в них затаенную грусть, но они были спокойными и добрыми.

И Карцов никак не мог поверить, чтобы она не спала и мучилась из-за того вон щуплого, белобрысого и совсем не видного парня, который то и дело суетливо предостерегает ее от резких движений, громких разговоров и отставляет стакан с брагой:

— Мамочка, нам и этого нельзя.

И она покорно со всем соглашается.

Вот эта ее покорность больше всего удивляла и огорчала Карцова: он считал Ксюшку гордой. Не гордячкой, а именно гордой в лучшем смысле этого слова, когда оно выражает меру человеческого достоинства. Но сейчас он видел, что покорность Ксюшкина идет вовсе не от равнодушия или подавленности, а от сознания, что муж прав. Должно быть, они не просто ладили между собой, а и хорошо понимали друг друга, были счастливы. В Карцове шевельнулось нехорошее чувство зависти, но он тут же подавил его и предложил Ксюшке:

— Перебирались бы вы в нашу избу, она мне совсем не нужна. У вас-то тесновато, да еще вот и прибавление ожидается.

Карцов заметил, что белобрысого обрадовало это предложение, он вопросительно посмотрел на Ксюшку, надеясь, что та согласится. Но она отказалась:

— Спасибо на добром слове, но мы уж как-нибудь сами устроимся.

— Я же вам от чистого сердца предложил! — обиделся Карцов. — И мать тебя очень любила.

— Я знаю. — Ксюшка смахнула набежавшую вдруг слезу, вздохнула и, помолчав, добавила: — Добрая она была. Может, оттого и умерла так рано, что за всех переживала. И жила-то она не для себя, а для людей…

И Карцов вдруг понял, что Ксюшка обладает той же душевной щедростью, что была у его матери. И то, что Ксюшка так просто и хорошо сказала о его матери, вдруг всколыхнуло в Карцове все прежнее, он вспомнил, как сидел с Ксюшкой на завалинке, как утром мать нахваливала ее, как мечтала о внучатах. «А вот не дождалась», с грустью подумал он и покосился на Ксюшку. Она задумчиво перебирала пальцами бахрому скатерти. Карцов вздрогнул. Вот так же делала мать, когда сидела у кого-то в гостях…

Карцов уехал на другой день после похорон, оставив соседке деньги на поминки в девятый и сороковой день. Избу и корову он отдал колхозу.