— Ох!.. Ох!..

Долго Ивашка у речки бегал, обсыхал да грелся. А уж на зайца сердился — сказать даже страшно. Если бы попался он ему в эти холодные минуты, не скакать бы ему больше по роще. Уверен был Ивашка, что схитрил Рваный Бок: не в полную силу прыгал.

— Оттого под ним и не провалился лед, а подо мной провалился, — говорил Ивашка и грозил кулаком. — Ну, погоди... Рваный Бок.

Прослышал Рваный Бок об угрозе Ивашки, к медведю Спиридону побежал:

— За что он на меня сердится? Я же честно прыгал, даже лапки отшиб. А почему подо мной не провалился, а под Ивашкой провалился лед, я и сам не знаю.

Некогда было медведю Спиридону с зайцем заниматься. К зиме он готовился. Берлогу утеплял.

К Пушку побежал Рваный Бок, ему на Ивашку пожаловался:

— Ну за что он на меня обиделся?

Но и Пушку не до него было, он тоже к зиме готовился: окошки обмазывал,

— Готовься и ты, — говорит.

А Рваному Боку что готовиться? Дом он себе строить не стал: с ним, оказывается, одни только хлопоты — ремонтируй его, утепляй. Да и покоя в нем нет: все знают, где искать тебя.

— Построишь дом — и будешь прикован к нему. А так я вольный. Надоест под елочкой жить — под сосенкой устроюсь. Под сосенкой надоест — под валежину какую-нибудь переберусь. И никаких хлопот.

Снял Рваный Бок с себя серую летнюю шубку, повесил на ореховый куст, надел зимнюю белую.

— Вот и готов я к зиме. И никакого мне дома не надо. Глупый Пушок, силу только зря на дом тратил.

Зима в этот год легла снежная. Такие сугробы по роще наставила, не пройти. Пушок с вечера закрывался у себя в домике и спал до утра на теплой печке, а Рваный Бок под старой елью приют себе нашел — елочка его вся под снег ушла, не подлезть.

Спал Рваный Бок по ночам тревожно. Хрустнет сучок от мороза — поставит он уши торчком, послушает, не идет ли кто. Обвалится ком снега с макушки дерева, опять Рваный Бок уши настораживает: не волк ли крадется.

А один раз вполз он под ель, угнездился, а сон не идет. Закроет Рваный Бок глаза, а они — раз! — и откроются, глядят в небо. И понял тогда Рваный Бок, что ему есть хочется, И сразу будто легче стало.

И потянулись петельки заячьих следов на деревню. А там — с сад дедушки Василия, к стожку сена. Так рассудил Рваный Бок:

— Дед сильный. У него коса есть. Разве ему тяжело прокормить одного зайца? Он же на нас, говорят, всю жизнь с ружьем охотился. Многих на мушку взял, так пусть хоть одного выкормит.

Топы-топ, топы-топ — припрыгал Рваный Бок к стожку и видит: сидит под ним долговязый пес Вертихвост и из-под нахмуренных бровей на него смотрит, И вдруг как зарычит:

— Сено вор-ровать идешь?

Так и присел Рваный Бок. А Вертихвост оскалил зубы — и к нему. Большой. Узколобый.

Прыгнул Заяц через смородиновый куст и — топы-топ, топы-топ — из сада, через поле, по овражку — в рощу. Мчится за ним Вертихвост, взлаивает:

— Не уйдешь, догоню. Все р-равно догоню.

И догнал бы, может, если бы не волк Рыжий Загривок. Сидел он у опушки и от нечего делать звезды на небе пересчитывал. Опустил он голову и видит: катится белым комочком по полю заяц, а за ним что-то долговязое, узколобое. Присмотрелся получше, щелкнул зубами:

— Вертихвост! Пес деревенский!

Обида взяла волка.

— Как! Зайцев наших ловить? Нам самим мало, а тут еще собаки.

И шагнул Вертихвосту навстречу.

— Эге! — уперся Вертихвост лапами в снег и метра два еще на животе вперед проехал, к волку поближе.

А волк — вот он, уже совсем рядом: зубы оскалены, глаза горят.

Взвизгнул Вертихвост и про зайца забыл. Со страху не только мимо своего дома, ко и мимо всей деревни пробежал.

Утром поехал Колька Грек за отцом в больницу. Вместе с ним и Полкан увязался. Бежал за санями, снежком похрупывал. Километров за десять от Марьевки повстречался им Вертихвост. Он медленно брел по дороге. Ресницы его были белыми от инея. Из-под них смотрели на Полкана два усталых глаза.

Полкан приостановился, спросил:

— Куда идешь, Вертихвост?

— Домой,— чуть слышно ответил Вертихвост.

— А где ты был?

— Я и сам не знаю, где я был, — ответил Вертихвост и пошел дальше.

Говорят, что после этой ночи его уже никто больше не видел у стожка сена. Будто с вечера закрывается он у себя в конуре и не вылезает из нее до утра.

— Сено, — говорит, — деда Василия, пусть он и караулит его. У него для этого ружье есть.

Говорят, но кто знает, так это или нет. Может, оговаривают честного пса: ведь и такое бывает.