Из этого, кстати, видно, какова была глубина той исторической ловушки, в которую попала Россия, становясь страной периферийного капитализма. Самодержавие при всем желании не могло допустить либеральной модернизации, поскольку при этом был слишком велик риск, что из-под контроля выйдут гораздо более мощные силы «архаического коммунизма». Наличием этих порочных кругов Вебер объясняет, в частности, маниакальную вражду самодержавия к земству, а значит, к значительной части дворянства и интеллигенции. Стремясь остановить революцию, оно было вынуждено подавлять своих естественных союзников. «Оно не в состоянии предпринять попытку разрешения какой угодно большой социальной проблемы, не нанося себе при этом смертельный удар», — писал Вебер [155].

Программа кадетов за время их пребывания у власти с февраля по октябрь 1917 г., не получила активной поддержки ни одной крупной социальной группы. Кадеты сошли с политической сцены, как и консерваторы. М. М. Пришвин писал в дневнике в то время: «Никого не ругают в провинции больше кадетов, будто хуже нет ничего на свете кадета. Быть кадетом в провинции — это почти что быть евреем». В Учредительном собрании кадеты получили всего 17 мест из 707. Однако кадеты сослужили России огромную службу, продумав, прочувствовав и испытав в политической практике важнейший путь, который маячил перед нами на перекрестке судьбы — путь устроения либерально-буржуазного государства и хозяйства.

Опыт Столыпина и опыт кадетов были важными блоками в том интеллектуальном багаже, с которым начало свой путь советское «общество знания» [154] . Этот багаж пополнился благодаря тому, что с февраля по октябрь Россия пережила единственный в своем роде опыт. Похоже, его не переживал ни один народ в истории. В стране одновременно и без взаимного насилия возникли два типа государственности — буржуазное Временное правительство и Советы. Они означали два разных пути, разных жизнеустройства. И люди в течение довольно долгого времени могли сравнивать оба типа — эффективный способ познания.

После Октября власть встала перед проблемой проектирования и строительства форм государственности на новой, не имевшей аналогов траектории. Аппарат государства царской России в основном был сломан Февралем. Новый порядок после Февраля не сложился, его заменяли «временные конструкции», т. к. вожди либерально-буржуазной революции заняли позицию «непредрешенчества». Согласно любой теории революции, это было принципиальной ошибкой. С точки зрения государственного порядка, Советы взяли на себя власть, когда в России во многих системах царил хаос, а другие находились на грани хаоса.

Для советского государственного строительства было характерно абсолютное недопущение разрывов непрерывности в наличии власти. Проявившееся в эпоху становления советского строя «чувство государственности» (иногда даже говорят об «инстинкте»), причем на всех, даже низовых, уровнях власти, а также сложившаяся доктрина новой государственности — особая глава истории отечественного «общества знания».

Для периода между Октябрем и Гражданской войной отметим следующие характерные моменты: невероятный по обычным (особенно по нынешним) меркам объем проведенной теоретической, аналитической и практической работы по конструированию и созданию форм и процедур государства и права; высокая динамичность концептуальной мысли, быстрота принятия решений и проведения их в жизнь, эффективные и быстродействующие обратные связи с социальной практикой; системное видение задач государственного строительства, верное различение фундаментальных и временных (а также чрезвычайных) структур.

Главные задачи удалось решить во многом потому, что за полвека до Октября в русской культуре возникла уникальная гамма крупных социально-философских учений, в которых были продуманы (мысленно «испытаны») целые цивилизационные проекты: народничество, анархизм, русский либерализм, монархический традиционализм, социал-демократизм и русский коммунизм, православный социализм. При всей несхожести этих течений, все они участвовали в создании образов идеального, желаемого и возможного государства России. Русское «общество знания» провело огромный и длительный «мысленный эксперимент». Литература донесла вопросы и ответы этого эксперимента до широких народных масс в художественных образах — лучше, чем это могла бы сделать научная философия. Лев Толстой, например, был не только «зеркалом русской революции», но и ее учителем.

Наука, выросшая на русской культурной почве, была свободна от ряда важных идеологических догм Запада (прежде всего, механицизма научной картины мира и человека, социал-дарвинизма в видении общества). Наука России, восприимчивая к возникающей новой картине мира, дала основания для идеологии новых (постиндустриальных, нерыночных) отношений в обществе и отношений между обществом и природой. Марксизм, в общем, исходил из принципов «науки бытия» (исторический процесс как состояния равновесия), а Ленин ввел в партийную мысль принципы «науки становления» (исторические изменения как неравновесные состояния).

«Общество знания» того времени исходило, говоря современным языком, из представления общественного процесса как перехода «порядок — хаос — порядок» и как большой системы. В работе А. А. Богданова «Всеобщая организационная наука» (1913–1922) общественные процессы представлялись как изменяющиеся состояния подвижного равновесия, которое прерывается кризисами. В отличие от методологии исторического материализма этот подход заставлял концентрировать внимание на динамике системы и особенно на моментах неустойчивого равновесия и критических явлениях. Поэтому в период революционных преобразований и присущей им высокой неопределенности ключевые решения руководства партии большевиков были «прозорливыми» — делался хороший или лучший выбор из набора альтернатив.